от слез очи.
— Это ж лекарские снадобья, дурья твоя башка! — проворчал раздраженной Вельский и пихнул холопа пятерней в лицо. — Уйди с глаз! Явись ко мне вскоре, ежели живым будешь…
Холоп остался цел и невредим, и Вельский, взяв снадобья с собой, отправился к государю. С поклоном вступил в покои, где уже смрад гниющей плоти полуживого человека, кажется, пропитал даже стены, и никакие благовония не могли прогнать его. Иоанн в одной нижней рубахе полусидел на перине утонув в подушках, страшно потучневший в последнее время Он слабо взмахнул рукой, на толстые пальцы которой уже не налезал ни один перстень, и спальники тотчас, семеня и кланяясь, покинули покои.
— Снова меня поить этой гадостью пришел, — проворчал Иоанн, принимая из рук Вельского чарки со снадобьями.
— Токмо о твоем здоровье печемся, великий государь, — склонив голову, проговорил Вельский. Иоанн трясущейся рукой схватил чарку, пока подносил ко рту, расплескал половину на грудь. Выпив остатки, он скривил губы и рявкнул, раскрасневшись от гнева:
— Пои с руки, чего стоишь, дурак!
Вельский, спохватившись, тут же начал поить Иоанна, и тот, глотая, выдыхал шумно, словно у него жгло горло. Перекрестившись, он утер бороду дрожащей рукой и вновь откинулся на подушки. Наблюдая за ним, Богдан невольно поразился тому, как этот немощный ворчливый старик еще держит в страхе тысячи и тысячи людей, причем не только в своем государстве.
— Шереметевы там разобрались меж собой? Узнал? — спросил государь. Недавно ему пришлось разбираться в тяжбе меж вернувшимся из польского плена Федором Васильевичем Шереметевым и его племянником Петром Никитичем. Приехав в свое имение, Федор Васильевич увидел его разграбленным. Жена и слуги со слезами просили у него прощения, что не уберегли имущество, коим коварным путем завладел Петр Никитич. Федор Васильевич, видать, сам поехал сначала в дом Ивана Шереметева Меньшого, но даже доехать не успел — молодцы Петра Никитича перекрыли ему дорогу и, избив людей Федора Васильевича, прогнали его прочь. Униженный и напуганный, Федор не нашел иного выхода, кроме как подать государю челобитную на племянника, в коей описал все его беззакония.
Федьку Шереметева Иоанн презирал, поминая, что он, будучи в плену, присягал Стефану… Но война кончилась, и теперь надлежало действовать согласно закону. И потому велел Петра Никитича, вероломно вторгшегося во владения дяди со своими людьми, «выдать Федору Васильевичу головой». Иными словами, ему предстояло возместить дяде весь ущерб и заплатить ему сверх того еще крупную сумму.
— Приставы за всем проследили, государь, — кивнул Вельский, — однако меж ними в тот же день чуть драка не началась при всей дворне и твоих людях — Федор Васильевич, видать, не удержался, отвесил Петьке Шереметеву пощечину, ну и тот на него… Сам Федор Васильевич ко мне подходил, требовал, дабы мы Петьку в застенок бросили, тать, мол, надо наказать…
— Вот ему! Вот! — Иоанн сунул в лицо Вельскому крепкую дулю. — Пущай спасибо скажет, что сам на цепи не сидит, собака!
— Истинно так, государь! — поклонился Вельский. — Истинно так!
— Черт с ними! Доложили доднесь, — чуть улыбаясь, молвил Иоанн, будто хвастаясь, — в Литве помер в мае князь Андрейка Курбский. Сдох-таки… Пережил я его, супостата.
И, довольный, рассмеялся скрипуче, мерзко. Переживая своих врагов, он, будучи и сам одной ногой в могиле, радовался, как ребенок. Так же смеялся он, когда в марте умер герцог Магнус, в полной нищете оставив свою вдову, Марию Владимировну, и их двухлетнюю дочь Евдокию. Замолчав, Иоанн о чем-то задумался, и улыбка медленно сошла с его уст. Он, не шевелясь, безмолвно глядел перед собой, словно узрел тень кого-то из покойников, видную только ему. А может, вспоминал он те славные годы, когда князь Курбский верно служил ему, входя в ближайший круг государев вместе с Адашевым, Сильвестром, Макарием… Никого уж нет давно… Никого…
— Много думал о том, кому государство оставить после себя, — сказал Иоанн вдруг и перевел на Вельского свой тяжелый, цепкий взгляд, все еще внушающий трепет и страх каждому его подданному, — ведь начнете грызню меж собою, едва не станет меня. Федор не готов стать государем, и нет у меня уже времени подготовить его к тому. Ты будь верным слугой ему, Богдашка. Годуновым надобно не дозволить его со всех сторон обступить, иначе вся власть у них в руках окажется. Да и знати спуску давать не след! Князь Мстиславский во главе думы останется, почитай, и Никитка Захарьин с ним. Иван Шуйский от них не отстанет, вижу, какую силу он набрал после защиты Пскова…
Склонив голову, Вельский слушал Иоанна, не смея что-либо вымолвить. В голове его лихорадочно трепетала радостная мысль — он главный соправитель будущего царя Федора. Вот когда вся власть окажется в его руках! Но Годуновы…
— Благодарю за доверие, великий государь! Токмо опасаюсь я Годуновых, так просто ли их отстранить будет… Не гневайся, государь, но скажу одно — пока женат Федор на Ирине Годуновой, сложно бороться с ними станет…
Глаза Иоанна мгновенно вспыхнули, и Вельский тут же осекся, замолчал, вжал голову в плечи.
— Я еще жив, а ты, сучий сын, нос свой в государевы дела суешь? Падаль! Червь! — заревел государь и, привстав в постели, схватил Вельского за полу его травчатого, шитого золотом кафтана. Со звоном посыпались на пол оторванные золотые пуговицы. Ойкая и вздрагивая, Вельский прятал голову от сыплющихся на него ударов тяжелой государевой длани, вдруг от гнева самодержца вновь обретшую великую силу.
— Я тебе покажу, стервец! Забылся! Осмелел, собака! Ишь! — визжа, кричал Иоанн, стуча кулаком в голову и окровавленное лицо своего слуги. — Из грязи вылез, туда и уйдешь! Затопчу, сучий сын! Уничтожу!
Выдохшись, он толкнул Вельского на пол, и тот, роняя кровавые капли из разбитого носа, пополз на четвереньках к дверям, а в спину ему летели и летели хулы и проклятия. Уже вбежали стражники и спальники, какие-то холопы, лекари, и Вельский, еще недавно возомнивший себя вторым после государя человеком в государстве, размазывая по лицу кровь, скуля, уползал в разорванном кафтане у них на глазах из государевых покоев, избитый, униженный.
Уже после, умывшись и задрав голову, дабы остановить кровь, он сидел в горнице, держа на опухшем носу своем влажный платочек. Вероятно, скоро государь пошлет кого из своих слуг, дабы тот преподнес Вельскому какой-нибудь
