их именно так. Что есть истина? Сам Господь не дал ответа на этот вопрос.
Альфреду показалось, что он увидел в толпе сутулую фигуру в синем мундире с красным эполетом, обветренную щеку, пышный ус… Он несколько раз обернулся в седле, выискивая ее взглядом, но потерял.
– Что, знакомая барышня? – спросил Надайяк.
– Нет, вовсе нет. Мне показалось… Я как будто увидел одного пехотного майора из моряков, мы были попутчиками по дороге в Бетюн, – ответил де Виньи, сам не понимая, зачем он всё это рассказывает. – Он вез с собой тележку, в которой была… Впрочем, неважно.
– Дурочка? – маркиз ловко поймал брошенный ему букетик цветов. – Вы не могли его видеть сейчас: он погиб при Ватерлоо.
Альфред был поражен не столько гибелью майора, сколько тем, что Надайяк его знал. Хотя маркиз старше его на несколько лет, побывал в огне, был ранен в Битве народов под Лейпцигом. Вполне возможно, что и ему повстречался разговорчивый майор со своей приметной тележкой.
– А… его дочь? Что сталось с нею?
– С дурочкой? Ее отдали в приют для душевнобольных в Амьене. Только она была ему вовсе не дочь, а…
Толпа взревела при виде маршалов Виктора, Мармона, Макдональда, Удино и Монсе, избавив графа от необходимости выслушивать грязную сплетню. За маршалами медленно продвигалась королевская карета, запряженная восьмериком; у правой дверцы ехал верхом граф д’Артуа, у левой – герцог Беррийский.
Славься, наш Генрих, Бесстрашный наш король! —
хором пела толпа.
«Интересно, знает ли здесь хоть один человек, что второй и третий куплеты этого гимна сочинил придворный драматург покойного герцога Орлеанского?» – думал Шатобриан, трясясь в одной из карет королевского кортежа. И что при Людовике XV и сама эта песня, и пьеса, где ее исполняли (кстати, переделка английского фарса «Король и мельник»), находились под строжайшим запретом? Только Людовик XVI, желавший походить на своего великого предка и заслужить, как и он, народную любовь, разрешил ставить «Охоту Генриха IV» во всех театрах, и она там шла так же часто, как «Женитьба Фигаро». К чему это привело – известно всем.
Рене был мрачен. Селеста оказалась права: портфель министра внутренних дел у него отобрали, отдав (тоже временно) барону Паскье, назначенному министром юстиции. Шатобриан всё еще входил в правительство наряду с Беньо, Лалли-Толендалем, освобожденным из Венсенна де Витролем, герцогом де Леви, генералом Кларком и маршалом Удино, но сам чувствовал, что это ненадолго. «Это чу́дное правительство долго не продержится», – прошипел вчера Дамбре, назначенный канцлером, хотя он претендовал на портфель министра юстиции. Хотелось бы верить! Иначе это будет издевательством над справедливостью.
Сформировать правительство король поручил Талейрану, когда тот приехал в Монс двадцать четвертого июня. Впрочем, Людовик XVIII сначала сделал вид, будто Талейран явился просить об отставке: «Вы покидаете нас, князь? Воды наверняка пойдут вам на пользу, сообщайте нам о себе». Талейран шутку оценил и через неделю впервые заговорил о том, что в правительство надо ввести Фуше. «Никогда!» – воскликнул король. Прошло еще шесть дней, и вот вчера в Сен-Дени, где остановился двор, князь Беневентский явился на прием рука об руку с герцогом Отрантским – Порок опирался на Преступление! Цареубийца опустился на колени перед братом своей жертвы, но не чтобы покаяться, а чтобы получить из его рук портфель министра полиции! И аббат Луи остался при финансах, как будто ничего не случилось. А герцог де Ришелье, наверное, еще не знает о новой оказанной ему высокой чести – король сделал его пэром Франции и назначил министром двора, потому что так хотел Талейран. Можно себе представить, какой выйдет скандал, когда генерал-губернатор Новороссии явится сюда с императором Александром…
Фуше уже взялся за дело и арестовал маршала Нея – хотя сам же выписал ему паспорт для проезда в Америку. Швейцарская граница оказалась перекрыта австрийцами, Нею пришлось вернуться во Францию, и в Роанне маршала схватили. Это произошло позавчера. Возможно, Ней понадеялся на конвенцию, заключенную в Сен-Клу, которая обещала всем сохранение прав и свобод, отсутствие преследований за политические взгляды и поступки, совершенные при исполнении своих прежних обязанностей. Однако всё это было обещано лишь находившимся в столице. Король же посулил простить всех, кто примкнул к Наполеону, но только если они изменили свой цвет после двадцатого марта. Таким образом, измена – это вопрос даты, как сказал Талейран. Луи-Станислас был сам не рад «оплошности» храбреца из храбрецов: теперь его придется судить и выносить суровый приговор, который омрачит начало нового царствования…
В собор Парижской Богоматери, как год назад, не поехали – сразу свернули к Тюильри. На всех углах стояли прусские часовые, у входа на мосты и на площадях разинули свои зевы пушки, канониры держали в руках зажженные фитили. С моста Согласия, который теперь, наверное, вновь переименуют в мост Людовика XVI, за королевским кортежем наблюдал Лафайет. Все входы в Бурбонский дворец оказались заперты с самого утра, их охраняли национальные гвардейцы. Когда генерал попытался им объяснить через решетку, что препятствовать заседаниям палаты представителей никак нельзя, это противозаконно, депутаты должны обсудить и принять последние пятьдесят пунктов новой Конституции, ему сказали о приказе нового префекта полиции гнать всех депутатов в шею. Глядя на растерянных или возмущавшихся избранников народа, прохожие смеялись и осыпали их издевками. Д’Аржансон увлек Лафайета с собой на квартиру Ланжюинэ – надо выразить протест и подать его королю.
Из окон свисали белые флаги – или простыни. На бульварах было не повернуться, Бенжамен Констан с большим трудом пробился к улице Басс-дю-Рампар. Жюльетта сошла к нему вниз, в ее прекрасных глазах мерцала тревога; в лестничных зеркалах заметались страх, отчаяние, неверие, надежда… Бенжамен говорил сбивчивой скороговоркой: Фуше прислал ему паспорт со зловещей запиской – якобы существует приказ о его аресте; надо уезжать; они хотят творить произвол на законном основании, он не доставит им такого удовольствия; он уедет, но прежде составит меморандум, который полностью его оправдает, и отошлет им; не может быть, чтобы они в самом деле желали его изгнания; если надо, он напишет еще более яркую статью, опубликует – и вот тогда уедет из Франции надолго… В гостиной на диване развалился маркиз де Надайяк; это было неожиданно и неприятно. Полгода назад, впервые найдя здесь глупейшего из людей, Констан
