— Ну-у, Алексей Петрович! Нас еще рановато жалеть.
— Ой ли? Я так и ложусь, и просыпаюсь с этой мыслью. А все из-за Франции проклятой! Из-за Людовика! Перессорят они меня со всей Европой.
— Но него нам, друг мой, умствовать. Ведь наследника ждем… с наших-то легких рук! Давай за его здравие. Уж государыня мне тайно имечко огласила. Павел Петрович! Загодя. Каково?
— Поистине, пути Господни неисповедимы… Да будет ли день-то хоть настоящий?
Все светало, светало, а дня не было. Бестужев от уютного стола стал подниматься:
— Ну, я пойду, Алексей Григорьевич.
— Что делать, не буду больше удерживать… Хотя? Слышишь, Алексей Петрович? Переполох какой?.. Орды татарские, что ли, во дворец ворвались?
Как ни велик старинный Зимний дворец, — из Летнего уже на зиму обосновались, — как ни толсты его стены, а прошибает топот.
— Нельзя тебе уезжать, Алексей Петрович. Если наследник родился, пушки должны бить. Кто, кроме тебя, отдаст такое распоряжение?
Они еще не успели насладиться татарским топотом, как с разных дверей набежали два камер-лакея, без всякого доклада и церемонии крича:
— Говорят, канцлер?..
— Где-то тутока?..
— Государыня!..
— Требует!..
Ни граф Разумовский, ни канцлер Бестужев не обратили внимания на лакейскую бестактность. Раз требует государыня — чего ж…
Бестужев быстрым шагом по внутренним переходам пошел в приемную Елизаветы.
Алексей уже не сомневался: сейчас последует Указ — бить сто один выстрел!
Но ему в той женской сутолоке делать было вроде нечего. Не раздеваясь, он прилег на диван, возле дотлевавшего камина. Пожалуй, и вздремнул, чего уж там.
Проснулся от того, что камер-лакей тряс за плечо:
— Ваше сиятельство… записка!..
После дремы он долго не мог взять в толк, чего его будят. Но камер-лакей доверительно требовал:
— Великая княгиня… просят!..
Это уже было понятнее. И всего-то несколько слов:
«Алексей Григорьевич, ради Бога, навестите меня! Екатерина».
Час от часу не легче! Что там — женщин нет? Не с руки ему было идти в спальню великой княгини в такой момент. Но она опускалась до просьб только при крайней необходимости…
— Подай воды.
Он ополоснул заспанное лицо, напялил снятый было вороной парик и пошел в покои великой княгини.
Ожидал и там встретить татарские орды… но было тихо и пустынно. Топот сместился в парадные залы государыни, которые были дальше.
Горел за ширмой убогий шандал о трех свечах. Какой-то незнакомый священник — не Дубянский, а пришлый — заученно читал молитву:
— Господи Боже наш, Тебе молимся и Тебе просим, да знаменуется свет Лица Твоего на рабе Твоем Павле и да знаменуется Крест Единородного Сына Твоего в сердце и в помышлениях его во еже бегати суеты мира, и от всякого навета вражия…
При появлении Алексея священник встал и, поклонившись, деликатно удалился. Видно, был у них такой уговор с роженицей.
Алексей не сразу узнал Екатерину. Ее умное, прекрасное даже в последний месяц лицо было искажено мукой и какой-то тайной злобой. Где радость от счастья этого исходного дня?
Не ведая, что сказать, Алексей похвалил:
— Хорошее вы имя дали… Значит, Павел?
Екатерина открыла оплывшие глаза:
— Я не давала ему имени…
— Кто же? Великий князь?
— Великий шалопут сюда и не заглядывал.
— Значит, государыня? — Он делал вид, что не знает.
— Она дала имечко еще до рождения. Зачем меня-то спрашивать?
— Но каков?.. Каков же новоявленный Павел Петрович?
— Я не видела его…
— Вы шутите, ваше высочество!
— Какие шутки, граф. С рук повивальной бабки младенца приняли на простыню, передали государыне… и она унесла его за ширмы. Я только слышала, как его мыли и пеленали. А потом государыня сказала: «Он будет жить в моих покоях. Не мешайте, я сама его донесу». И ушла…
— Но после-то?.. Ведь было это еще до обеда, а сейчас уже вечер. Что, так и не показали матери?
— Нет, Алексей Григорьевич. За весь день ко мне никто не заглянул, кроме священника. Я вся… в какой-то грязи, простите… Как видите, еще на родильной кровати. Меня даже в спальню не перенесли. Стыд-то какой! Я знаю, что сейчас безобразна… Не смотрите на меня, милый Алексей Григорьевич!
Она отвернулась к стене и тихо заплакала. Что творилось в этой самолюбивой, гордой душе? Алексей сидел на стуле, испачканном руками повивальной бабки, и сам готов был ревмя реветь. В этом большом, раззолоченном дворце мира и согласия, конечно, не было, но все же?.. «России пожеланный» наследник родился, в парадных залах по этому же случаю шел пир горой — долетало и сюда, за ширмы, где на жесткой родильной кровати, среди разбросанных простынок и грязных тряпок, некрасиво, несчастно под одеялом вздымалась, как на дыбе, уже опавшим животом всеми покинутая роженица… и никому на свете до нее не было дела. Разве что пушкарям в крепости: в положенный час исполнили приказ канцлера. Бухнули пушки. Кондовые стены дворца дрогнули, заскрипели. В парадном зале, наверное, кричали: «Виват!»
Другой залп…
Третий…
Били размеренно и неторопливо. Не во Фридриха же стреляли — в несчастную роженицу… «В нее!» — возникла горькая мысль.
Пятнадцатый…
Двадцатый…
Сто один залп по такому случаю был отмерен. Под гром пушек первый камергер — пока еще первый! — и решил самолично:
— Ваше высочество! Я поищу кого-нибудь из женщин, чтоб они поухаживали за вами. Позднее и сам в парадную залу пройду… искать ведь меня будут! Чего доброго, за неуважение сочтут.
— Ах, Алексей Григорьевич! — не стыдясь своего опухшего лица, снова повернулась к нему Екатерина. — Сколько неприличных хлопот для вас!..
Он улыбнулся ей и пошел бродить по дворцу, огибая парадные залы, в которых под пушечную пальбу гремела музыка и раскатывалось уже близкое, громовое «Виват!».
Придворные, то и дело встречавшиеся на пути, с недоумением посматривали на графа, который манкирует такое великое событие. Кланялись ему с некоторой долей иронии. Он оповещать о положении роженицы не спешил, боясь обычных в таких случаях сплетен.
Наконец-таки наткнулся на главную горничную великой Княгини, по совместительству и главную шпионку, — во всей ее праздничной торжественности. От нее сильно пахло вином.
— Почему вы не возле великой княгини? Идите за мной!
Она пошла, бормоча:
— Надо же было поздравить великого князя…
— Целый день поздравляли?
Суровый тон обычно обходительного камергера заставил ее замолчать. У дверей даже чуток опередила, вроде как по своей воле прибежала.
Пушки все еще били с бастионов крепости. Стены испуганно вздрагивали. Пьяненькая горничная, при виде преследующего ее камергера с некоторым страхом склонилась над роженицей, ничего, впрочем, не предпринимая. Екатерина жаловалась — она, которая могла просто приказать, — она упрашивала приставленную к ней соглядательницу:
— Позови кого-нибудь. Перенеси меня на кровать… вон граф поможет… Здесь жестко. От окна дует… Холодно…
Горничная-соглядательница непререкаемым тоном напомнила:
— Ваше высочество, не смею… Бабушка не велела без нее трогать.
— Так найдите же эту… несносную бабку!
— Помилуйте, ваше высочество! Она при ребенке.
— Так и ребенка ко мне!
— Помилуйте, ребенок в покоях государыни. Как мы можем вмешиваться в ее распоряжения?
Сам не решаясь в чисто женские дела мешаться, Алексей пошел разыскивать гофмейстершу-чесальщицу Шувалову.
Мавра Егоровна была в красной парадной робе; подол ее торжественно шуршал под крепкими ногами. Тоже пахла вином.
— Вы хоть сделайте что-нибудь для несчастной роженицы!
— Какое несчастье?.. Чистое счастье во всем дворце!
Но когда она увидела положение Екатерины, до сих пор распятой на родильной кровати, то ударилась в неприкрытую жалость:
— Оюшки мои, ведь и уморить вас могут!..
Но и она при всей своей пьяненькой доброте не могла взять на себя такую ответственность — перенести роженицу на кровать. Пошатываясь и задевая за все Углы, пошла отыскивать фон Дершарт.
И снова на добрый час все затянулось. Алексей сидел на бабкином стуле и время от времени повторял:
— Все будет хорошо, ваше высочество… Все хорошо. Я не уйду, пока женщины не примут… это великое государственное решение!
Его ироничный тон успокаивал Екатерину. Да и бабка наконец объявилась. Разодетая, пьяная, как все. Эту совесть вроде как маленько задела, стала оправдываться на своем полунемецком-полурусском языке:
— Ах, либер гот! Ее величество были с ребенком, как я могла оставить их. Только на минуту и отлучилась, когда великий князь провозглашал тост за лучшую повивальную бабку. Мой либер гот, радость-то!..
