— Ах, либер гот! Ее величество были с ребенком, как я могла оставить их. Только на минуту и отлучилась, когда великий князь провозглашал тост за лучшую повивальную бабку. Мой либер гот, радость-то!..
— А за меня был тост? — нашла Екатерина в себе силы улыбнуться, хоть и печально.
— За вас?.. — не нашла что дальше сказать фон Дершарт.
Алексей посчитал нужным прервать эту болтовню и кивнул Шуваловой:
— Мавра Егоровна, теперь-то вы можете перенести великую княгиню на кровать?
Та все-таки поняла, что с первым камергером Алексеем Григорьевичем Разумовским всем Шуваловым пока что надобно считаться. Даже при нынешнем фаворе младшенького-то херувимчика…
— Вы правы, Алексей Григорьевич! — засуетилась она. — Фон Дершарт пришла, в ее власти разрешить. Я сей момент кликну горничных!
Это вышло без проволочек. Набежало полдюжины крепких, тоже подвыпивших, прислужниц, Екатерину обступили со всех сторон, переложили на одеяло, ухватились за него всем скопом — и унесли в будуар.
Алексей ободряюще улыбнулся на прощанье: не сомневайтесь, мол, я еще навещу вас.
Пора было поздравить великого князя. И так при входе в торжественную залу прошел недовольный шепоток:
— Наконец-то…
— …соизволил…
— При всей своей гордыне!
Там была полная когорта Шуваловых — и сенатор Петр, и начальник Тайной канцелярии Александр, и херувимчик, конечно же успевший заматереть на дворцовых харчах, его сестра Лизавета, и даже Мавра Егоровна успела сбежать от роженицы, к своим обочь приткнулась. Так они в рядок и восседали. «Многовато же вас!» — невесело мелькнуло в уме. Но не до них было. Алексей подошел к великому князю и дружески его приветствовал:
— Ваше высочество! Только скорбные дела… пришло плохое известие о здоровье матери… задержали меня с поздравлением. Тем более сочту за великую честь прибавить и свое поздравление с долгожданным наследником! Законным наследником!
Как ни старался, но ведь и тут была некая доля иронии. Однако великий князь был в изрядном подпитии, весело во все стороны поглядывал. Приход первого камергера Разумовского воспринял с искренней радостью:
— Верю, верю, граф, в ваши добрые чувства! Но не сходить ли вместе с вами к великой княгине? Не пора ли?
— Пора, ваше высочество. Хотя лучше вам одному, по-семейному?..
Великий князь не нашелся что возразить на это и вприпрыжку убежал на свою половину.
Вернулся он буквально через пять минут.
— Я ее поздравил! Она может быть довольна. Выразила желание — почивать. Что ж, самое время. А нам, граф…
— Мы еще не допили, ваше высочество, — понял Алексей, сколь нежна и интимна была беседа, и все свел к застольным шуткам.
Пир, начатый пополудни, продолжался допоздна.
А когда Алексей, опять сославшись на дурные вести с Украйны, откланялся наконец, то по дороге к себе подумал: «Не накликать бы мне беды…»
В гостиной его поджидал знакомый сосед-помещик из Козельца. Он подал письмо и на словах присовокупил:
— Поскольку я собирался в Петербург хлопотать о наследстве, Наталья Демьяновна и передала со мной письмовый привет. Ей немного нездоровится, а так все у них там хорошо. Кирилл Григорьевич часто ее навещает. Как же, гетман — все ниц! О здравии матушки не беспокойтесь.
Верно, и письмо не выражало особых причин для беспокойства, по Алексей с грустью подумал: «Мамо! Свидаемся ли еще когда?..»
Все друзья Алексея Разумовского оказались под «кривым глазом» — то есть под неусыпным надзором начальника Тайной канцелярии Александра Шувалова. Отношение Елизаветы к Екатерине становилось все более жестоким и странным: ко всему прочему она еще назначила Александра Шувалова и гофмаршалом малого двора, лучше сказать, главным надзирателем над великой княгиней. Рождение долгожданного наследника не только не принесло ей должного уважения, но и показало всю ее дальнейшую ненужность.
«Помилуйте, — дергаясь перекошенной щекой, почти открыто говорил ее надзиратель, — наследника на свет произвели, для чего вы еще нужны?» Бессонные ночи в казематах Тайной канцелярии не прошли даром: в минуты раздражительности его бил нервный тик, правая щека перекашивалась, и подергивался «кривой глаз», который видел все превосходно.
Великая княгиня, оправившаяся после родов и несказанно похорошевшая, признавалась своему тайному — уж тут истинно тайному! — покровителю Алексею Разумовскому:
— Я буду просить государыню, чтоб отпустила меня на родину. К чему такая жизнь, в вечной подозрительности? Вы же знаете, что к содержащемуся в Нарве под домашним арестом генерал-фельдмаршалу Апраксину ездил Шувалов. Он, конечно, допытывался, почему после блестящей грос-егерсдорфской победы Апраксин отводил войска обратно к российским границам. Но главная-то цель — изъять мою переписку с Апраксиным и Бестужевым…
— Да, я знаю, ваше высочество, — подчеркнуто официально говорил Алексей, хотя мог бы называть ее просто Екатериной Алексеевной; он и на людях и наедине внушал ей мысль о неподспудности ее титула.
— А раз знаете — одобряете ли мое решение?
— Нет, ваше высочество. Вы здесь нужны. Государыня Елизавета все больше слабеет… и попадает под власть сразу пятерых Шуваловых. Что я!.. Вы подумайте — что с Россией будет?! Завтра ли, послезавтра ли, какая разница. Нет, я сделаю все, чтоб не допустить от вас этого безумного шага.
— Ах, Алексей Григорьевич! По моим ли слабым плечам такая ноша?
— Отнюдь не слабы ваши плечи, Екатерина Алексеевна. Льщу себя надеждой — еще и окрепнут.
Он чувствовал, что у нее есть важное, может быть, самое главное признание. Не торопил. Свидания происходили во время прогулок, как бы сами собой. Тут не было ничего любовного — не те уж года! — тут был тихий сговор двух всепонимающих людей. К ним то и дело подходили другие придворные, раскланивались, даже вступали в разговор — дело обычное, дворцовое. Но как только они оставались одни, разговор принимал совершенно другой оборот. Доверительность полнейшая. Общая опасность сближала опальную великую княгиню и живущего во дворце, как бы все еще при государыне, но вроде как лишнего здесь первого камергера. В такую доверительную минуту, когда они шли по открытому месту, среди цветников и фонтанов Царского Села, всем видимые, но никем не слышимые, Екатерина и решилась:
— Алексей Григорьевич, говорю как на духу. С подсказки великого князя, считайте Лизки Воронцовой, государыня может в любой момент отослать меня в монастырь… или еще куда далее. Что же я должна делать?..
Он не перебивал ее. Не утешал. Ни о чем не спрашивал. Просто был рядом, с распахнутой настежь душой. Немолодой уже утешитель Елизаветы, ни на что не претендующий мужик, которого так не хватало сейчас Екатерине.
— Я женщина. Я совершенно одинока. Бестужев, Апраксин, да вот вы, мой друг…
— …да Кирилл Григорьевич, — по праву дружбы подсказал он.
— Да, Кирилл… — согласилась она. — Когда я гостила в Раеве, под Москвой, а он пребывал в своем Петровском, прозванном уже Разумовским, так… ежедневно делал тридцать верст, шестьдесят в два-то конца! И всегда с такими чудными розами, немыслимо, где их и брал. Но ведь он… мало, что женат, так еще и невообразимо робок. Не навязываться же мне самой, тоже как-никак замужней… Нет, Кирилл Григорьевич — просто славный друг, верный друг… Как и вы, Алексей Григорьевич, не правда ли?
Он поцеловал ее руку, поскольку говорить тут было нечего.
— И вот представим день, когда государыня Елизавета… да, отойдет от всех дел, — не захотела она доводить свою мысль до истинного значения. — Что же мне делать?
Алексей понимал: Екатерина давно уже решила, что ей делать. Но раз начала, так следовало договаривать.
— Я хватаю сына на руки — и лечу, скачу к вам, Алексей Григорьевич. Где бы вы ни были на тот час. В Петербурге ли, в Царском ли Селе, в своих ли чудных Гостилицах. Я скажу вам: Алексей Григорьевич, препоручаю вам сына, а сама отдаюсь на волю Бога… случая, если хотите. Но случай мой будет не слеп. Он хорошо обдуман. С несколькими верными гвардейцами… не будем называть пока их имена… я скачу в Измайловский полк, где подполковником ваш брат Кирилл Григорьевич. Думаю, что в тот день он окажется в Петербурге. Не так ли?
И тут не перебил ее Разумовский, хотя мог бы к этому добавить: «Если все мы к тому времени не окажемся в Тайной канцелярии!»
Договаривать дальше не имело и смысла: все ведь понятно и без того. Елизавета с благословения своего духовника Дубянского может в любой момент пойти к Богу, а им еще рановато. Она совершенно разуверилась в умственных способностях «чертушки»-племянника, открыто ругает его, но завещания о наследнике не меняет. Хотя, казалось, чего бы проще? Объявить своим наследником уже изрядно гукающего Павла Петровича… пусть его — Петровича! — а до совершеннолетия регентшей его мать, в уме которой, при всей недоброжелательности, она не сомневалась. Но…
