Но даже самый искусный посредник не добьется желаемого успеха, если его подопечный ему в этом деле не поможет. Пожарский свою отвагу и воинское умение в деле с гетманом Ходкевичем показал, настала очередь Трубецкому отличиться. Понимая это, он принялся калеными ядрами Кремль и Китай-город обстреливать, а в Корнильев день [103] приступом решил их взять. Да не вышло. Царский детинец без мощных осадных орудий да еще малыми силами не прошибить. Крепкий орешек.
В отличие от Трубецкого Пожарский попытался миром дело решить, без ненужной крови. Получив известия от своих разведчиков, он увещевательную грамоту осажденным послал. Обращена она была не только к польским полковникам, но и ко всему рыцарству, немцам, черкасам, гайдукам. На польский язык ее перетолмачил ротмистр Павел Хмелевский. От него Тырков и узнал дословное содержание этой грамоты.
«Ведомо нам, — говорилось в ней, — что вы, сидя в осаде, терпите страшный голод и великую нужду, что вы со дня на день ожидаете своей погибели. Вас укрепляют в этом и упрашивают Николай Струсь и Московского государства изменники Федька Андронов и Ивашко, Олешко с товарищами, которые с вами сидят в осаде. Они это говорят вам ради своего живота. Хотя Струсь ободряет вас прибытием гетмана, но вы видите, что он не может выручить вас. Сдайтесь нам пленными, объявляю вам, — не ожидайте гетмана. Бывшие с ним черкасы на пути к Можайску бросили его и пошли разными дорогами в Литву. Дворяне и боярские дети в Белеве, Ржевичане, Старичане перебили и других ваших военных людей, вышедших из ближайших крепостей, а пятьсот человек взяли живыми. Гетман со своим конным полком, с пехотой и челядью 3 сентября пошел к Смоленску, но в Смоленске нет ни одного новоприбывшего воина, потому что польские люди ушли назад с Потоцким на помощь к гетману Жолкевскому, которого турки побили в Валахии… Войско Сапеги и Зборовского — все в Польше и Литве. Не надейтесь, что вас освободят из осады. Сами знаете, что ваше нашествие на Москву случилось неправдой короля Сигизмунда и польских и литовских людей и вопреки присяге. Вам бы в этой неправде не погубить своих душ и не терпеть за нее такой нужды и такого голода. Берегите себя и присылайте к нам ответ без замедления. Ваши головы и жизни будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей. Которые из вас пожелают вернуться на свою землю, тех пустят без всякой зацепки, а которые пожелают служить Московскому государю, тех мы пожалуем по достоинству… А что вам говорят Струсь и московские изменники, будто у нас в полках рознь с казаками и многие от нас уходят, то им за обычай петь такую песню и научать языки говорить это, а вам стыдно, что вы вместе с ними сидели. Вам самим хорошо известно, что к нам идет много людей и еще большее их число обещает вскоре прибыть. А если бы даже у нас и была рознь с казаками, и то против них у нас есть силы, и они достаточны, чтобы нам стать против них»…
Ответ из Кремля, писаный от имени хорунжего Иосифа Будзилы, Трокского конюшего Эразма Стравинского и других региментаров польского войска, был скор, напыщен, язвителен и излишне многословен:
«…Письму твоему, Пожарский, которое не достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились, так как ни летописи не свидетельствуют, ни воспоминания людские не показывают, чтобы какой-либо народ был таким тираном для своих государей, как ваш, о чем если бы писать, то много нужно было бы употребить времени на бумаги… Впредь не обсылайте нас бесчестными письмами и не говорите нам о таких вещах, потому что за славу и честь нашего государя мы готовы умереть и надеемся на милость Божию и уверены, что если вы не будете просить у его величества короля и у его сына помилования, то под ваши сабли, которые вы острите на нас, будут подставлены ваши шеи. Впредь не пишите к нам ваших московских сумасбродств, — мы их уже хорошо знаем. Ложью вы ничего у нас не возьмете и не выманите. Мы не закрываем от вас стен; добивайте их, если они вам нужны, а напрасно царской земли шпынями и блинниками не пустошите; лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп знает церковь, Кузьма пусть занимается своей торговлей, — царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоем управлении, которое ты направляешь к последней гибели царства…».
Список с этого бранчливого послания шляхтичей добыл для Тыркова Кирила Федоров, вхожий не только к воеводам, но и к дьякам ополчения. Дождавшись, когда Тырков ее прочитает, он возмущенно засопел:
— Каково, Василей Фомич, а? Выходит, это русский народ московских государей тиранит? Выходит, это он царскую землю шпынями и блинниками пустошит? Ловко! Еще и облаяли князя Пожарского на его милосердии. Да я бы их за такие слова в чернилах, коими они свои враки писали, утопил!
— Постой, Кирила свет Нечаевич, не кипятись, — невольно улыбнулся его молодой горячности Тырков. — Сам знаешь, за враки пошлин не берут. Чем они больше и нелепей, тем зацепистей. Но здесь враки не на голом месте построены. В них свой смысл есть. Вчитайся в них и поймешь, что речь тут о притязаниях королевича Владислава идет.
— Да ну… — поморщился Кирила. — Скажешь тоже…
— Ничего «не да ну». Владислав себя уже государем Московским возомнил, а народ ему вместе с папашей Жигимонтом от ворот поворот дал. Ну чем не тиран? Сперва на верность королевичу присягнул, а теперь его доверенных, как мышей в мышеловке, держит. Что для нас освобождение, то для поляков ложь и сумасбродство. Оттого паны и бранятся, что свое бессилие чувствуют.
Кирила торопливо перечитал ответ из Кремля и вдруг по-мальчишески рассмеялся:
— Выходит, и мы с тобой тираны этому Владиславу? Ну это же совсем другое дело! Как я сразу-то не сообразил?
Но Тырков его веселости не поддержал:
— Три недели, которые Ходкевич назначил, нынче истекли. А поляки — народ памятливый. Вот я и думаю, как бы они на заложниках, о которых ты как-то говорил, не отыгрались. Лишние рты им теперь в обузу…
В своем предчувствии Тырков не обманулся. Несколько дней спустя Струсь и Будзила решили изгнать из Кремля и Китай-города всех, кого посчитают лишними. Вот и устроили облаву на женщин, стариков и детей. Не разрешая ничего брать с собой, польские жолнеры стали сгонять их на Торговую площадь, а правящим боярам во главе с Федором Мстиславским велели договориться с предводителями ополчения, чтобы они их приняли. Если же кто-нибудь вздумает во время передачи заложников в Кремль ворваться, те не медля будут перебиты, а ослушники под взрывы пороховых бочек попадут.
Не надеясь на Трубецкого, Мстиславский к Пожарскому со слезной просьбой обратился: встреть-де наших жен и детей, князь, от обидчиков всякого рода охрани, о дальнейшем их мирном проживании позаботься; это милосердное деяние тебе зачтется.
Пожарский их просьбу исполнил. Поставив на пути в свой стан крепкие караулы, он сам навстречу изгнанницам и изгнанникам выехал и сделал все для того, чтобы они вопреки ору таборных казаков и московской черни к дворянам и посадским людям по родству и свойству попали.
Не успел Пожарский с этим делом управиться, прискакал гонец из Вологды с позорной вестью: воеводы Иван Одоевский Меньшой и князь Григорий Долгорукий город пропили. У них все делалось хмелем — что в отъезжих караулах, что на сторожевых башнях, что в наряде у пушкарей и затинщиков. Вот и проспали польских и литовских людей с черкасами, которые от Ходкевича отделились и за час до восхождения солнца на день пророка Ионы и Петра-мытаря [104] изгоном на Вологду пришли, посады сходу выграбили и выжгли, младшего воеводу и дьяка Истому Карташова убили, а архиепископа Сильвестра в заклеп посадили. Из Белоозера на помощь Вологде воевода Григорий Образцов со своим полком подошел, но его пока никто не слушается. Все друг друга грабят. И главный вред от тех казаков идет, что из подмосковных таборов Трубецкого за кормами нагрянули.
Для водворения порядка Пожарский на Вологодчину князя Федора Елецкого с отрядом дворянской конницы послал, а сам попросил посредников встречу ему с Трубецким ускорить.
Для решающего разговора предводители ополчений сошлись у реки Неглинной. Разговор у них получился трудным, затяжным, нелицеприятным, но закончился он примирительным соглашением — сначала на словах, потом на бумаге. В числе других его вынуждены были подписать Иван Шереметьев, окольничий Федор Плещеев, дворянин Данила Микулин и другие тушинцы. А чтобы этому соглашению огласку дать, Пожарский велел разослать по городам грамоту такого содержания:
«Были у нас до сих пор разряды разные, а теперь, по милости Божией, мы, Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский, по челобитию и приговору всех чинов людей, стали заодно и укрепились, что нам да выборному человеку Кузьме Минину Москвы доступать и Российскому государству во всем добра хотеть без всякой хитрости, а разряд и всякие приказы поставили мы на Неглинной, на Трубе, снесли в одно место и всякие дела делаем заодно и над московскими сидельцами промышляем: у Пушечного двора и в Егорьевском монастыре, да у Всех святых на Кулишках поставили туры и из-за них по городу бьем из пушек беспрестанно и всякими промыслами промышляем. Выходят из города к нам выходцы, русские, литовские, немецкие люди, и сказывают, что в городе из наших пушек побивается много людей, да много помирает от тесноты и голоду, едят литовские люди человечину, а хлеба и никаких других запасов ничего у них не осталось, и мы надеемся овладеть Москвою скоро. И вам бы, господа, во всяких делах слушать наших грамот — Дмитрия Трубецкого и Дмитрия Пожарского и писать об всяких делах к нам обоим, а которые грамоты станут приходить к вам от кого-нибудь одного из нас, то вы бы этим грамотам не верили».