При тусклом свете керосинового станционного фонаря ему показалось, что на ее лице отразился испуг и глаза были полны слез. Ивану Петровичу захотелось утешить ее обещанием, что, может быть, он сам сумеет приехать в Москву. Но рядом стояла теща, при которой у доктора исчезали все ласковые слова, и возбужденно и деловито считала корзинки и саквояжи Фрида… Станционный жандарм подошел, чтобы сказать, что поможет поддать багаж в тамбур. Видно, он привык к тихой роли носильщика, рассчитывая на скромные чаевые, и совсем не выглядел охранителем императорского трона, несмотря на свою популярную форму.
Сам начальник станции подошел к их группе, чтобы сказать, что он на минутку-другую задержит сигнал к отправлению поезда, пока погрузятся дамы.
Так Баграмов и не успел сказать Юле коротенького ласкового слова, которое он так хотел ей шепнуть и которое так желала она услышать от мужа.
А ведь в последние дни Юлия так грустила при мысли о расставании. Раза два она начинала говорить о том, что ей расхотелось ехать, что если она запоздает на недельку к началу занятий, от этого ничего не случится. Баграмов втайне радовался, но с самым суровым видом, строго, как «старший», он останавливал эти ее порывы и не давал ей высказать то, что было у нее на сердце. Как же! Ведь он взял на себя нелегкую роль «сознательного», передового мужа! Теперь этой настойчивой строгостью он доказывал, может быть, Юлии и Фриде, а может быть, и самому себе, что желание послать Юлю учиться — это его осознанное желание. А он был простой человек, любящий муж, замученный лошадиной работой молодой мужчина, которому так хотелось заботы и теплоты, и ласки. И он с горечью представлял себе, как одиноко и неприютно будет ему проводить долгие вечера без Юлии…
Вернувшись со станции, Баграмов так и не лег спать, а наутро подрядил телегу на завод и кликнул фельдшера принимать квартиру.
Но фельдшер сам не пошел, а прислал тетку Марью за ключами. Баграмов хотел попрощаться с Сашей, но мальчика не оказалось дома. Наконец на громкий зов доктора он появился из сада с явными следами слез, но с независимым видом.
— Ты что? — спросил доктор.
— Я — ничего.
— А что же не шел?
— Зачитался в саду. Не слыхал, — сказал Саша сдавленным голосом, опустив низко голову, чтобы скрыть лицо.
— Вот тебе раз! Ты о чем? — добивался Баграмов. — Не дальнее расставанье! Устроюсь — приедешь ко мне, а то и так прибежишь, когда хочешь, а мать отпустит — тогда и совсем у меня поселишься.
Сашка всхлипнул и вдруг прорвался несдержанным детским плачем.
Баграмов попытался обнять Сашу, но тот уклонился. Доктор растерянно посмотрел на тетю Марусю и, встретившись с ней глазами, прочел в ее взгляде суровый упрек, скрытый за необычайно суховатой почтительностью. Только тут его озарило, что его внезапный отъезд на завод показался Саше изменой друга, которая ломала совместно ими намеченные планы дальнейшей жизни, и что он не сумел оценить отношение Саши к себе.
— Сашок! Да ты собирайся со мною сейчас, если мама отпустит! — радостно воскликнул Баграмов. Его и самого охватило нестерпимое чувство одиночества.
Он представил себе удобную трехкомнатную квартирку при заводской больнице, в которой он будет теперь жить один, зеленый абажур над столом на большой керосиновой лампе, одинокую постель, пустую столовую и вздохнул. Может быть, теща была и права, что не следовало ему от» пускать от себя Юлю, в сущности еще девочку…
Иван Петрович просто не подумал сразу о том, что он может взять Сашу с собой на новое место, увезти его из семьи, от матери. Он не мог представить себе, что между Сашей и Яковом дня четыре велись дома споры. Саша заявил уже Якову, что переезжает на завод, а брат, поддразнивая, сказал ему, что доктору он ни на что не нужен… Саша крепился до последней минуты, но вот прорвался и теперь не мог удержаться.
— Тётя Маруся, пустишь его со мной? — обратился Баграмов к матери мальчика.
— Боюсь, он вам в тягость будет, Иван Петрович, — ответила она сурово и сдержанно, но во взгляде ее мелькнула скрытая радость и благодарная признательность.
— Что вы, что вы! Мне легче с ним будет. Ведь я там совсем один в новой квартире, а Саша мне как родной. Разрешите, а? — уже просительно обратился Баграмов, — Учиться он будет там у меня, понемногу на фельдшера выучу, а там уж и дальше…
— Да что вы, Иван Петрович! Ему бы лишь хорошо, а так я премного Довольна! Ведь как он любит-то вас… — сказала Марья и вдруг рассердилась: — Санька! Сбирайся! Ивана Петровича не задерживай, живо! Спасибо тебе, Иван Петрович, голубчик, что не оставил мальчишку. Он так тебя любит!
— А вы? Как дальше вы-то? Собирались дом продавать?
— Яков-то ладит в завод. Нога вроде лучше стала теперь. А избу-то не бросишь! Где тогда жить? Ведь всё нажитое, кровное!..
Сашка уже возился, собирая в небольшую корзиночку нехитрые манатки и дразня брата.
— К нам в заводскую больницу теперь приходи, перевязочку сделаю, а то тебя пьяный-то тут уморит — ногу оттяпать придётся! — болтал возбуждённый Сашка.
— Мать с гнезда не стащу никак, всё за избу держалась, а раз уж ты спорхнул на завод, мне с ней легче теперь сговориться, — серьезно, как взрослому, отозвался Яков. — Бывай здоров, Сашка. Не будь захребетником и подхалимщиком тоже не будь. Доктор тебя не в приемыши взял и не в прислуги. Учись, смотри!
6
Устройство на новом месте для Баграмова было оживлено массой хлопот и новых забот. Раза два-три ему пришлось выехать в город, чтобы подыскать для заводской больницы фельдшера и сестру. Деятельная помощь Саши вносила разнообразие в хлопоты. Койки, стационара пока еще пустовали, кухня стояла, сияя неприкосновенной чистотой посуды, которую Саша с удовольствием распаковывал и составлял инвентарную опись, как научил его заводской счетовод, вручив особую «инвентарную книгу», прошнурованную и с сургучной печатью.
Самое интересное было для Саши опись аптеки и медицинского кабинета, в котором он поминутно спрашивал доктора о применении каждой мелочи.
До подыскания кухарки они устроились столоваться на дом к заводскому счетоводу.
Ремо и счетовод сговаривались устроить у доктора «новоселье», но Баграмов вежливо отклонил их затею, сославшись на то, что у него все не устроено, неуютно, а кроме того, в торжестве новоселья, по русским обычаям, должна принять участие и хозяйка, которая приедет домой не ранее рождества…
Розенблюм внешне отстранялся от сближения с Баграмовым.
Письма от Юли были не часты, зато она подробно писала обо всем, что видела, слышала, где бывала. Она писала, что регулярные занятия на курсах еще не начинались; впрочем, она уже стала посещать больницу на правах добровольной сестры, ей доверяли работать в перевязочной наряду с курсистками второго курса, и Юля гордилась тем, что она была более опытной и умелой, что она могла блеснуть знанием латыни и понимала больше других в рецептуре.
Её письма к Баграмову были ласковы, радостны. Она благодарила его за то, что он не таков, как другие, что он сам настоял на ее возвращении на курсы. И всюду она успевала, словно наверстывая упущенное за годы замужней Жизни в провинции.
В Баграмрве просыпалась от этих писем щемящая грусть. Ему казалось, что сам он никогда уже не покинет узкий круг заводских знакомств, что он начинает стареть, а Юля настолько ещё молода, что ей тяжело будет снова к нему возвратиться… В нем просыпалась ревность, когда она рассказывала о литературных чтениях, о новых знакомствах или даже о том, что палатный врач её похвалил и советовал ей ехать в Питер, учиться «по-настоящему»…
Иван Петрович писал ей ответные ядовитые, полные злых намеков страницы, но вместо того, чтобы их отправить, бросал в печь и садился писать сдержанные, холодные отеческие письма, буднично излагая свою заводскую жизнь и хлопоты с новым устройством…
Вместо обширного участка в десятки верст во все стороны теперь его работа сосредоточилась на вызовах в два заводских поселка — Разбойники и Балканы, расположенные поблизости один от другого, на расстоянии трех верст от больницы, на рудник, находящийся верстах в десяти от завода, по линии узкоколейки, да на заводские лесосеки, к лесорубам и углежогам. В больнице помещались главным образом травматические больные — с ожогами, ранениями и ушибами. Во время эпидемии кори Баграмову пришлось ближе соприкоснуться с семьями заводских рабочих.
Пришедшие на смену крепостникам-заводовладельцам бельгийцы полностью восприняли всё правовое наследие бывших заводчиков. Рабочие жили буквально как нищие. Вокруг стояли леса, а им нечем было топить, и они вынуждены были воровать дрова в заводских дачах; окруженные помещичьими и башкирскими пастбищами, рабочие почти не имели клока земли, чтобы выгнать скотину и заготовить корма на зимнее время. Работы в заводе недоставало на всех, и заводчане работали в очередь, по долгим неделям отбывая без заработка «гулевые» дни.
