все во мне осветилось, знаю, тот свет от Владыки, запустившем Колесо благого Закона. И вот нет ничего, и темнота снова наплывает на мою душу и скоро поглотит ее. О, Боги!.».
Была желтая точка и — серые пятна, что все расползались, растекались… Но скоро они стали казаться не пятнами, а тенями… и тогда как бы сама по себе, ни от кого не зависимо, одинаковая для всех, обожгла мысль, что Татхагата вынужденно поменял форму. Его уже не видно, вокруг только слоны, а вон еще один слон появился, белый, сияющий, слоны обступили его, потянули к нему хоботы… И люди вдруг подумали: уж не Татхагата ли это?.. Не зря же им вообразилось, что белый слон появился на том месте, где стоял Татхагата. Да, Владыки благого Колеса не стало, он как бы растворился в пространстве, а скорее, превратился в слона, белого, сияющего… Но вот слон исчез, и люди опять узрили Просветленного, а возле него могучих обитателей тропического леса, и были слоны спокойны и совсем не проявляли ярости, сгрудились вокруг Татхагаты и вроде бы со вниманием слушали его, а он и в самом деле что-то говорил, до людей доносились отдельные слова. Потом слоны пошли к лесу. Человек по имени Яшас, среднего роста, крепкотелый, приблизился к Владыке благого Колеса и сказал:
— О, Учитель, мы стали свидетелями чуда, совершенного тобой. По всей земле возникают общины, куда входят твои ученики. Эти сангхи [30] немногочисленны, в них по пять-десять человек. Я тоже надел желтое рубище и обрил голову. Я принял саттапати [31] и стал монахом, а теперь возвращаюсь из дальнего странствия: я был во многих местах и говорил со многими. Везде люди спрашивают о тебе и хотят исповедовать твою веру.
Татхагата тепло посмотрел на Яшаса:
— У того, кто свободен, кто отринул узы, прежде связывавшие его, нет лихорадки страсти, она чужда ему. И он совершает странствия и несет свет Дхаммы в чужие земли. И за это карма его очистится. Мудрецы, как лебеди, покинувшие пруд, оставляют жилища, которые стали им тесны. Они ничего не имеют, зато свободны от желаний. Нередко люди смотрят на странников с недоумением. Их путь, как у птиц в небе, труден для понимания. Но это путь к очищению сердца, к спасению.
Татхагата закрыл глаза и точно бы наяву увидел все, что отдалено от него. Но что ему расстояния!.. Да, вот они, последовавшие за ним, принявшие пять, данных им обетов: не убий, не укради, не прелюбодействуй, не пьянствуй… Они стали бхикшу и ныне понимали жизнь как вечное волнение дхарм [32], те движутся, неустанно приводя к созиданию и к разрушению… Тот, кто осознал это, был вправе погрузиться в Нирвану, отрекши на земле рожденное, в той жизни вроде бы и есть что-то, но призрачное и слабое, вот подует ветер и унесет все подобно песчинке…
Входящий в Сангху, отвечая на вопрос: «Не отрицаешь?.». — говорил сурово: «Нет, не отрицаю…» Среди них были кшатрии и ваисии, аскеты, бритоголовые, в желтых лохмотьях, сделавшиеся братьями и в почитании слабого, хотя бы и вчерашнего чандалы обретшие если и не успокоение, то отраду для сердца, возжелавшего любви. Они часто покидали свои жилища, а то и пещеры, взяв кружки для подаяний и деревянный посох. Иной раз люди поступали с ними жестоко, подталкиваемые браминами, оскорбляли, но и тогда в темных лицах бхикшу не было неудовольствия, все ими принималось с покорностью. Они и посреди шумного многолюдья умели сосредоточиться, вдруг точно бы закаменевали, ища созерцания… В новолуние монахи собирались вместе, и тогда наступало время покаяния, и всяк из них проявлял искренность, ничего не утаивал. Когда же сотворялось противное этому, что-то происходило с людьми, и они уже не верили неповинившемуся, и тот вынужден был уйти из Сангхи. Отказавшиеся от богатства, приобретшие высшую духовную чистоту, они становились приближенными к архатам и все вокруг точно бы обретало дивное сияние, когда они говорили:
— Прибегаю к Будде, прибегаю к Дхамме, прибегаю к Сангхи, как к разрушителям моего страха перед жизнью. И я восстаю из тьмы и вижу свет. Я хочу очистить сердце. Я жажду очищения подобно тому, как обожженный горячим солнцем жаждет глотка воды.
Татхагата вздохнул, он знал: все же есть среди людей, прислонившихся к Сангхи, и те, кто пришел не по сердечной устремленности, и он сказал:
— Если ткань грязна, то как не погружай ее в синюю, желтую или зеленую краску, цвет будет нечистым. Если сердце не открыто для добрых дел, мое учение не примется им. Человек нищ не потому, что носит желтую одежду. Но он и то, и другое, и третье сразу, если сердце его тянется к свету.
Татхагата со вниманием поглядел на учеников, на Яшаса, на тех, кто стоял рядом с ним:
— Есть три вида человеческого деяния. Это — слово, поступок, мысль… Что губительнее для души человека? Нет, не слово и даже не поступок, а мысль. Злая мысль преследует его, подобно тому, как колесо повозки тянется за копытом коня. Бойтесь недоброй мысли, о, почтенные!.. Но если человек говорит и действует, подчиняясь благой мысли, счастье будет сопровождать его, как собственная тень.
Брамин Джанга стоял в толпе, когда Татхагата говорил, обращаясь к Ананде, но его слышали все:
— Я не первый Будда, кто пришел на землю, но я и не последний. В свое время восстанет другой Будда, и в нем соединится тайная сокровенность и высшее озарение. Он будет одарен необычайной мудростью, ум его вместит Вселенную. Он станет повелителем духов и всех живущих на земле. Он откроет людям ту же истину, что и я… Он укрепит Закон, осиянный благим озарением. Он возвестит начало праведной жизни, совершенной и чистой, и эта жизнь будет похожа на ту, о которой говорю я. У него появятся тысячи учеников, в то время как мои исчисляются сотнями.
— Как люди узнают его? — спросил Ананда.
— Имя ему Майтрейя, — сказал Благословенный. — Будда сострадания и любви. Он мой преемник на земле.
Брамин Джанга слушал, и лицо его делалось все напряженней: то, про что говорил Татхагата, было чуждо ему, он не принял в свое время три его проповеди, и не потому, что они были никому не надобны, они стали учением и распространились по земле, он понимал, они упали на благодатную почву и прорастут и окрепнут, и легшее в них слово повторится во множестве и возлюбится людьми. Он не принял проповедей Татхагаты
