И вот, наконец, свершилось — к ним смогли прорваться гонцы императора. Они рассказали о том, что армия Гэладэуса находится совсем неподалёку, и они могут даже не идти больше вперёд, надо лишь продержаться некоторое время. Гонцы принесли и плохую новость: португальский флот, спешивший на помощь Эфиопии, не смог прорвать сарацинскую блокаду к Красном море. Теперь португальцев можно было ждать не раньше, чем через год, но это была уже не беда — скоро они соединятся с силами императора, которые всё возрастали.
Вечером того дня, когда они получили волнующие новости, да Гама заговорил с д’Абреу:
— Послы сказали, что при императоре состоят могучие белые воины, они вроде бы наши земляки.
— Не совсем земляки, но европейцы. Это тамплиеры.
— Вот я и хотел тебя расспросить. Ты ведь встречался с тамплиерами, когда вместе с посольством Родриго да Лима побывал в Эфиопии 20 лет назад?
— Нет, не встречался. Мы без дела слонялись тогда по императорскому лагерю, отец Франсишку Альвареш решил отправиться в Лалибелу и меня пригласил. А я надменно ответил ему, что прибыл сюда в качестве посла, а не на экскурсию. Господи, каким же дураком я тогда был. Воображал себя великим дипломатом и великим рыцарем, хотя не был ни тем, ни другим, а только наглым щенком, способным лишь тявкать. Постоянно ссорился со спесивым дураком Родриго, думая, что отстаиваю честь Ордена, а сам был ни чуть не лучше Родриго. Лишь гораздо позже я понял, в чём была моя беда: я любил себя в Ордене, а надо любить Орден в себе. Если подлинный рыцарский дух входит в сердце рыцаря, оно преображается, и рыцарь уже не знает себя, знает только Орден. Это даже не самоотречение, тамплиер уже не имеет необходимости отрекаться от себя, в душе тамплиера сосредоточены все силы всего Ордена, он сам и есть Орден, поэтому его самого больше нет, из сердца совершенно изгоняется гордость, для тамплиера не существует слова «я». Не он живёт в Ордене, а Орден живёт в нём. Если бы я отправился тогда с Альварешем, прикоснулся бы к древней тамплиерской традиции, всё это понял бы ещё тогда, и вся жизнь прошла бы по–другому.
— Скоро ты увидишься с тамплиерами.
— Нет, не увижусь. Я погибну в ближайшем бою.
— Откуда ты можешь знать?
— Это не объяснить, но так и будет. Впрочем, я ни о чём не жалею. Бог открыл мне истину. Смею надеяться, что умру тамплиером.
— А наши солдаты? Они ведь не рыцари.
— Среди них добрая половина рыцарей. И не просто рыцарей, а тамплиеров. Теперь я вижу это отчётливо. Так отчётливо, что с этим уже нельзя жить, — Жорж д’Абреу улыбнулся устало и светло. — Всё хорошо, Кристобаль.
***
Армия императора должна была подойти не позже, чем через месяц. Но основные силы Граня, не понятно где до сих пор плутавшие, подошли через три дня. Португальцы успели поставить лагерь и весьма неплохо его укрепить, но повторить первый бой с армией Граня сейчас уже не было возможности — сарацины теперь не выжидали, не маневрировали, а сразу же повели себя весьма агрессивно. Первым делом лагерь обстреляли из пушек, сильно потрепав португальцев, но они ответили не растерянностью, а яростной контратакой, такого безумия сарацины никак не ожидали от горстки храбрецов, их первые ряды дрогнули под натиском знаменитой пехоты, положившей за какой–то час несколько тысяч противников. И всё–таки португальцам, понеся значительные потери, пришлось отступить за частокол — сарацины начали звереть от неслыханного унижения.
Грань не дав врагам ни минуты передышки, сразу же бросил на лагерь конницу. Дважды его лихим всадникам удавалось прорваться за частокол, и дважды португальцы вышвыривали их обратно. Грань почувствовал, что разум его мутится, он не мог принять никакого решения, ему начало казаться, что он сражается с бессмертными. Атаки на некоторое время прекратились, полководец решил немного придти в себя, и бросить на португальцев все свои силы разом. Но не успел. Португальцы пошли на прорыв, так же всеми силами сразу.
Кристобаль да Гама, уже весь израненный, принял последнее волевое решение — все силы без остатка вложить в прорыв, чтобы спасти императрицу, иначе уже через час в лагере не останется ни одного живого португальца, а её величество попадёт в плен. Эта мысль казалась настолько невыносимой, что кажется, одно только это должно было обеспечить успех прорыва. О том, чтобы спасти пушки на сей раз нечего было и думать. Около сорока тяжело раненных так же оставляли на смерть. Жорж д’Абреу, так же тяжелораненый и едва способный шевелить языком, напутствовал Кристобаля: «Вы прорвётесь, а мы примем последний бой. У нас ещё есть гостинец для неверных».
Португальцы с такой силой врубились в сарацинские ряды, как это могут сделать только люди, не надеющиеся остаться в живых. Они рассекли вражеское войско уже не на одну сотню метров, когда умирающий Жорж д’Абреу исполнил своё обещание. Сарацины ворвались в брошенный лагерь, а Жорж бросил факел в пороховой запас, всё ещё остававшийся внушительным. Страшный взрыв в одну секунду испепелил 40 раненных португальцев и не меньше тысячи сарацин.
Взрывная волна ударила в спину прорывавшимся, кажется, придав им дополнительной энергии, а большинство сарацин решило, что поскольку вражеский лагерь взорван, то битва закончена. Произошло невозможное: около сотни израненных португальцев и примерно столько же эфиопов сумели вырваться из окружения. Их никто не преследовал. Теперь они уже не являли собой никакой боевой силы. Но главное они сделали — спасли императрицу, которая пребывала с ними живая и невредимая. Почему Грань не бросил конницу на преследование императрицы? Этого никто не мог понять, включая самого Граня.
***
Казалось, он обезумел. Храбрый воин, талантливый полководец, овеянный славой бесчисленных побед, уже почти султан, сделавший то, чего ни кто до него не мог сделать — покоривший почти всю Эфиопию, теперь, казалось, совершенно потерял рассудок. Он понимал только одно — в его руки попал сам Кристобаль да Гама, да еще живой. Невероятная удача. В его сознании вертелись разнообразные способы пыток, которым теперь можно подвергнуть ненавистного португальца, и вдруг Грань вместо всего этого сладостного изуверства приказал сорвать с да Гамы одежду и высечь его розгами. Гвардейцы Граня не поверили своим ушам — их благородный полководец, всегда с большим уважением относившийся к мужеству врагов, этим приказом страшно себя унизил. Ведь португалец честно заслужил хорошую смерть храброго воина — ему надо было со всем уважением отрубить голову, а не пороть розгами, словно нашкодившего мальчишку. И всё–таки да Гаму под неодобрительными взглядами гвардейцев высекли. Грань при этом гадко хихикал, он вообще потерял всякое достоинство воина.
Потом ему показалось забавным скрутить бороду португальца наподобие фитиля, покрыть воском и поджечь. Она так смешно горела, эта португальская борода, Граню очень понравилось. Но это было уже через край, один из гвардейцев подошел к да Гаме и точным ударом сабли отрубил ему голову, не убоявшись гнева повелителя. Грань, увидев, что португальцу помогли ускользнуть, обиженно прикусил губу, но не сказал ни слова. С этого дня армия утратила доверие к полководцу, а он не доверял больше даже своим гвардейцам.
Грань окончательно потерял разум. Он отослал в Йемен большую часть вызванных оттуда стрелков, позволил своим турецким войскам рассредоточиться, а сам отступил к озеру Тана, чтобы отдохнуть. Он вел себя так, как будто устранил главную угрозу, выиграл войну, и не имел больше необходимости в войсках. А что он по–существу сделал? На этой войне оперировали цифрами в десятки тысяч воинов, а он разгромил отряд в триста человек, даже не сумев его уничтожить — израненная сотня героев прорвалась. Но, видимо, мужество португальцев внушило ему ужас настолько запредельный, что избавившись от них, он совершенно расслабился и не думал теперь ни о каких угрозах и даже слышать не хотел о том, что император собрал уже большую армию. А когда эта самая императорская армия внезапно появилась из–за холмов и мощно обрушилась на ослабленные силы мусульман, думать было уже поздно…
***
Из вырвавшейся сотни португальцев в первые же дни после боя от тяжелых ранений умерли человек двадцать. Некоторые умерли сразу после прорыва, казалось, они были убиты ещё в гуще врагов, но и мертвые не позволяли себя упасть, пока боевая задача не была выполнена.
Итак, их осталось на ногах человек восемьдесят во главе с двумя капитанами — Мигелем да Кастаньозо и Эстебаном д’Албугера. Из эфиопского отряда выжило примерно столько же, храбро дравшиеся эфиопы имели вооружение гораздо слабже, чем португальцы и боевые потери у них были значительно выше. Из тридцати служанок императрицы, некогда вместе с ней покинувших амбу под Дэбрэ — Дамо, в живых осталось только трое, остальные с честью выполнили свой долг, приняв на себя пули и сабельные удары, предназначавшиеся их госпоже.
