— Наши в поле не робеют,— отвечал Никитка.
— Ну, гляди. Там ведь лес, а не поле.
Аленка тоже уговаривала Никитку не ходить. А уж ежели точно собрался, то пусть и ее берет с собой. В Заборье Аленка преобразилась: осмелела взглядом, распрямилась душой,— не то воздух здесь другой, не то прошлое всколыхнуло живую память.
Никитка даже оробел, совсем уж было размяк, чуть не согласился. Но вдруг опять посуровел, свел брови на переносье.
— Ты мне в таком деле не попутчица, вон лучше вымачивай с бабами лен. Да рассказывай им о Владимире на посиделках.
— А кто тебя в болотах от Ярополковых псов хоронил? — с отчаянием в голосе выкрикнула Аленка.— Кто кормил, поил? Кто ночами ходил, леших не боялся?
— Ты.
— А нынче — дело мое бабье?
— Ты, Аленка, и есть баба. Бабой и останешься. Что хошь делай, а тебя я не возьму.
Ушел Никитка на заре, когда Аленка еще спала, не то все равно увязалась бы. Ушел, а сердце тревожилось: ну что, как пустится вдогонку?
Так и случилось. Уж распрощался он с мужиком, что взялся указать ему путь, уж готов был свернуть на тропку, ведущую через болота, как, обернувшись, увидел, будто что-то маячит поверх тумана — что-то белое. Как раз в том месте, где дорога у Клязьмы делает поворот, а за поворотом взбегает в гору, прямехонько к Заборью. И не успел Никитка чего-нибудь придумать, как и придумывать стало ни к чему: по тропиночке, размахивая платком над головой, бежала Аленка.
Только подбежала — ткнулась лицом ему в грудь и затряслась от рыданий. И, вместо того чтобы пожурить, Никитка стал ее успокаивать. Вроде бы теперь он и взял ее, да как же вот так-то: простоволосую, в одном сарафане?!
— Возьмешь? Не обманываешь? — подняла на него Аленка мокрое от слез лицо.
— Взял бы, да не в Заборье же назад возвращаться. Эх ты, Аленка, Аленка,— укоризненно покачал он головой.
Тут Аленка отстранилась от него и, высоко подымая лапти, побежала по тропе в гору. Никитка и на пенек присесть не успел, как она уж возвратилась с холщовой сумкой на боку. Смущенно потупясь, сказала:
— Суму я еще с вечера припрятала в осинничке. Знала, что обманешь. Всю ноченьку тебя стерегла, да под утро заснула...
Никитка облегченно рассмеялся и почувствовал, как теплеет у него на душе. Так и пошли они вместе через болота по вешкам, указанным мужиком. А вешки-то вели в глухомань, в такую зловонную пучину, что сердцу временами делалось холодно. А ну, как и вправду высунется из зеленого окна какая нечисть, захохочет надрывным голосом, схватит скользкой от тины рукой за ногу да и к себе, к себе — потянет в бездонную пучину!..
Но зыбкое болото скоро обмелело, кочкарник вывел па сухое. На сухом вешки кончились, и, куда дальше идти, Никитка не знал. Потому и остановился в растерянности — хоть бы тропка какая, хоть бы чей, пусть едва приметный, след. Ни следа, ни тропки. А время уж за полдень перевалило — того и гляди, скоро начнет темнеть. В темноте-то и вовсе ничего не отыщешь.
— Говорил мужик про березку, а где она? — бормотал Никитка.— Берез тут не одна и не две, а целая роща. От березы, говорит, ступай на закат, вот и выйдешь к Боровкам...
Долго бродили они по лесу, а на дорогу так и не выбрались. Аленка устала, но жаловаться Никитке — ни-ни. Скоро Никитка и сам устал, подумал об Аленке:«А ей каково?» Выбрал тихую лужайку, примял траву, бросил под сосну мешок с едой и, вынув из-за пояса топорик, отправился нарубить сучьев для костра.
Аленка едва только распрямила на траве занемевшую спину, как тут же и заснула. Проснулась от жара, от бойкого потрескивания сучьев и вкусного запаха клокочущего в котелке варева.
Никитки Аленка не видела за огнем, он сидел с другой стороны костра — по хрусту слышно было — ломал о колено сухие сучья.
Потянувшись, Аленка встала, стряхнула прилипшие к сарафану листья. Никитка снял с огня котелок.
— Вовремя проснулась, не то бы всю уху съел,— сказал он, заглядываясь на девушку. Будто впервой увидал, будто спала с глаз пелена...
— На всю-то уху рот мал, да и пузо, поди, не боярское,— чувствуя его взгляд, со смешком отозвалась Аленка.
Подоткнув под себя сарафан, она села против Никитки у дымящегося котелка, вынула из сумы ложку, вытерла ее уголком платка. Свою ложку Никитка вытер подолом рубахи. Перекрестившись, приступили к ужину.
Но спокойно поужинать им не довелось. Не съели еще и половины ухи, как по лесу пошел рык и грохот, а потом послышались стоны.
— Никак, человека поломал косолапый,— прошептал Никитка и, усадив дрожащую Аленку под сосной, нырнул в чащу.
Из темноты раздался его голос:
— Как есть мужик. Эй, сердешный!
В ответ послышалось неясное бормотанье. Потом в круге света, падающего от костра, появился костлявый мужик в длинной, рваной во многих местах рубахе и в полосатых штанах. Мужик был одноглаз, и оттого, наверное, голова его все время сваливалась набок. Борода росла криво и концом своим подворачивалась к шее. Уж очень походил мужик на козла. И походка у него была частая и подпрыгивающая, и голос тонкий и дребезжащий.
— Вот, не задрал чуть,— подтолкнул Никитка мужика к костру.— Спрашиваю: откуда? Молчит. Что в чаще таился? Тож молчит. Должно, лихой человек. В лесу скрываешься — душу невинную загубил?..
Мужик дернулся и единственным глазом уставился на Аленку. Рот его кривился в безуспешных попытках изобразить улыбку. Улыбки не получалось, а губы дрожали, и казалось, что еще немного — и мужик заплачет.
— Послушай-ка,— вдруг обрадовался Никитка и ткнул его ладонью в плечо,— а не из Боровков ли ты?
— Из Боровко-ов,— проблеял мужик и громко икнул.— Аль тоже в Боровки собрался?
Никитка, нахмурившись, промолчал. Сразу раскрываться перед незнакомым человеком он не хотел.
— Тебя как зовут?
— Серка.
— Эко имечко,— сказал Никитка.— Ну да ладно. В Боровки не проведешь?
— В Боровки-то? — прищурился мужик. Теперь, когда беда миновала, когда разговор пошел о житейском, лицо его преобразилось, на губах появилась хитрая ухмылка.
«Не зря сказывали про боровковских,— вспомнил Никитка.— Вона какой Серка. Уж прикидывает, какую бы пользу с меня взять...»
Серка думал, почесывая рукой за ухом и щуря на огонь единственный глаз.
— В Боровки так в Боровки,— сказал он наконец все с той же хитрой ухмылкой.— Чай, Акумка не прибьет...
Он помолчал и добавил:
— Акумка у нас в Боровках за главного. Через него мы и стоим. Не то давно бы прибрал к себе боярин Захария.
— От Захарии ушли, не уйдете от нового хозяина,— сказал Никитка.— Нынче боярин за дочерью отдал Давыдке Заборье. А от Заборья до Боровков не тридцать верст киселя хлебать. Отыщет вас Давыдка...
— Может, и отыщет,— мрачно кивнул Серка.
— Ночью-то не заблудимся?
— А мне хоть глаз завяжи... Я тут каждую травинку знаю.
— С чего же тогда угодил под медведя?
Серка хихикнул:
— Ишь как приметил. Только я тебе вот что скажу: медведь-то не наш был, пришлый. Много бортей у нас разорил, много порушил сот. Беда!.. Выследил я его, да вот недоглядел: умный медведь оказался. Спасибо тебе, человече, спас ты меня от верной смерти.
И Серка поклонился Никитке.
Не нравились Никитке Серкины улыбки. Да что поделать? Без Серки никак ему не добраться до Боровков.
Не обманул одноглазый — дорогу он знал хорошо, по лесу не плутал, шел, будто у себя в огороде, да только не вывел их к Боровкам, а затащил в такую глухомань, что и звезды за деревьями не разглядишь. Затащил, а сам уполз, как уж...
Ударил себя Никитка кулаком по лбу, да поздно:
— Дурак, ну и дурак же я! И как только мог такому хитрому мужику поверить?!
Аленка успокоила его:
— Не ты один. И я уши развесила. Такого надо было за порты держать...
— Хват мужик. Без промашки. Точно — из Боровков...
— Что правда, то правда. Про боровковских такое сказывают: лапти сплел, да и концы схоронил. Знают их у нас в Заборье. Лаптями мужики по всему Ополью торгуют, а бабы, говорят, уж такие ли мастерицы — вкуснее боровковских соленых грибков нигде не отведаешь...
