Долго еще бродили Никитка с Аленкой по лесу. Перед рассветом — уж закраина неба порозовела — упали в траву и заснули как мертвые.
А проснулись они от петушиного крика.
Еще бы два шага им ступить — и вышли бы к спрятавшемуся за кустами плетню: Боровки-то были рядом.
3
— А ну-ка, черт козлоногий, сказывай, как гостей в лесу закружил,— встретил Акумка прибежавшего на его зов запыхавшегося Серку.
Ступив в горницу, Серка остолбенел — и не от сурового взгляда старосты, а оттого, что увидел в Акумкиной избе своих давешних попутчиков.
— Что глаз таращишь, держи ответ,— грознее прежнего наседал на него староста.
Был он велик ростом, могутен в плечах, шея толстая, красная, будто на огне каленая, борода во все стороны топорщится, как шерсть на спине у испуганного кота. Серка рядом с ним и вовсе терялся — не мужик, а только одна насмешка: ни мяса, ни бороды.
— Ступай уж,— не добившись от Серки ни слова, милостиво отпустил его Акумка,— А вы, гости дорогие, пожалуйте к столу. Не обижайте старика, отведайте нашего яства.
Никитка с Аленкой, набродившись в лесу, проголодались, отказываться от приглашения не стали. Хозяйка, Акумкина сестра Ниша, пышная, как крупитчатая булка, тонкоголосая и улыбчивая, поставила посреди стола миску с медом, миску со сметаной да разложила несколько ломтей пахучего теплого хлеба.
Аленке даже дурно стало. Поспешно перекрестившись в угол, она зачерпнула ложку густого золотистого меда, намазала его на хлеб; другой ложкой зачерпнула сметаны. Опасливо поглядела на хозяйку.
Перехватив ее взгляд, Ниша сказала:
— Ешьте, ешьте, дорогие гости. Не стесняйтесь.
— Всякая избушка своей крышей крыта,— подхватил Акумка. — Ежели что не по душе, так не обессудьте.
В деревне у себя Акумка слыл человеком суровым, но с гостями был предупредительно ласков. Переступив порог Акумкиной избы, Никитка сунул оторопевшему старосте под нос Михалкову печать: гляди, дескать, мы люди князевы, не по своей воле пришли в Боровки, и нужна нам от тебя подмога; ежели что не так, не мы — князевы тиуны разберутся, а у них суд короток.
У Акумки дыханье сперло при виде Михалковой печати; аккуратно, боясь повредить, повертел ее в руке, бережно стряхнул приставшие к воску еловые иголочки. Ниша, стоя на цыпочках, оторопелыми, готовыми выскочить из орбит глазами заглядывала через его плечо.
Пока ели Никитка с Аленкой, Акумка о всяком передумал. А пуще всего гадал: с чем пожаловали гости? С добром от князя не приходят, это ясно. Не ясно только, какую беду привели за собой пришлые...
Но когда Никитка, нахлебавшись сметаны, рассказал, зачем прибыл в Боровки, Акумка чуть не подпрыгнул от радости: «Пронесло, пронесло. Слава тебе, господи, пронесло!..»
— Да-а,— успокоившись и обретя былую домовитость, улыбнулся Акумка,— много всякого чудного народа на земле. Знал я доселе: княжье дело — пиры пировать, да охотиться, да войну воевать. А чтобы доски собирать, такого еще не слыхивал.
— Ты толком говори,— оборвал его Никитка.
— А что толком-то, что толком?— зачастил староста.— Вы вон к Серке загляните. У Серки не изба — кружево...— И, уже совсем расхрабрившись, добавил:— Князю виднее, конечно, что к чему. А про нас рассуди: пользы нам от Серкиного баловства, ну прямо тебе скажу, никакой... Лапти-то, они идут, наши-то лапти самые ходкие. А вот Серкина работа — кому она нужна?..
— Должно, нужна,— неохотно объяснил Никитка.
Акумка выпытывал, чуял — дело выгодное, зря он ругает Серку. Поди-ка, Серкина-то работа пойдет еще и подороже лаптей, а?
Никитка молчал. Тогда Акумка окончательно решил: дело выгодное, и пуще прежнего заюлил перед Никиткой.
Никитка отмахнулся от него как от надоедливой мухи и вышел на улицу.
Серкина изба была крайней в левом порядке. Никитка приметил ее издалека. Да и вообще не врали мужики про Боровки — избы в Боровках одна другой краше. Но Серкина изба — всем на удивленье.
Сам плотник сидел на завалинке и расчесывал ногтями грязные ноги. Теперь он и совсем походил на козла: еще больше выпятились костлявые ключицы, еще сильнее ввалилась грудь, мокрая бороденка совсем истончилась...
Но не Серка привлек Никиткино внимание, Серку он заметил издалека,— теперь же взгляд его восхищенно скользил по стенам Серкиной избы: хороша изба, не изба, а храм!..
Никитка сам был плотником, умел ценить плотницкую работу.
— Ай да Серка! — сказал он, обойдя избу со всех сторон.
Пока Никитка ходил вокруг избы, Серка занимался своим прежним делом — расчесывал ноги. Но смекали стый глаз его был настороже. Казалось, он говорил: Серка — стреляный воробей, его на мякине не проведешь. И чего это пришлый так разглядывает избу? Али в Боровки перебирается, али бить по рукам собрался?
Продавать избу Серка не хотел. Как продавать, ежели в избе — половина его жизни?! Да и половина ли? Серка сросся с избой: стояки — вроде ноги, венцы — вроде руки, а кружевной наряд — Серкино платье. Не сыщешь такого платья ни у одного боярина. Чай, Серка тоже с крестом, хоть и нет у него бортей, а из скотины — одна только тощая коровенка. Но избу Серка не продаст. Продать избу — все равно что собственную душу заложить нечистому...
И откуда только принесло этого шустрого парня с девкой?.. Знать, не на радость — на беду. Лучше бы завел их Серка в болото. Из болота бы им не выбраться — в болоте бы они так и сгинули. Угощал бы их леший тиной да болотными пузырями.
О болоте Серка подумал просто так. Но мягкое его сердце вдруг стало обливаться холодом. Глаз помутнел, веки задрожали, он хлюпнул и рукавом рубахи смахнул внезапную слезу.
И когда Никитка, обойдя избу, подошел к нему, ожесточения в Серкином взгляде уже не было, а было только любопытство.
Никитка не стал томить его загадками.
— Повелел нам князь поставить во Владимире большой храм на горе,— сказал он, присаживаясь на завалинку рядом с плотником.— Но будет тот храм не простой, а особенный — вроде твоей избы...
Серкина борода затряслась от беззвучного смеха.
— Моя изба — не храм. И зачем божий храм делать, как мою избу?
— Твоя изба красивая, и божий храм должен быть красивым,— терпеливо объяснял ему Никитка.— Храм будет из камня, но мы вырежем на камне такие же узоры, как на твоей избе, посадим по закомарам зверей и птиц.
— Люди должны молиться в храме,— сказал Серка.
— Храм должен радовать людей,— отозвался Никитка.— Пусть люди любуются своим храмом и уносят в сердцах своих божью красоту...
Серка покачал головой. Он возразил:
— Какая же это божья красота? Красота эта от лукавого.
— И твоя красота от лукавого?
— А как же!.. Все мы здесь, за болотами, знаемся с лешими да с ведьмами. Наши-то Боровки за десять верст обходят. Давеча протопоп к нам пробился, винил в язычестве. Божий храм, говорит, испоганили, псы вы, да и только. Вот я и говорю...
— А что же в божьем храме-то? — удивился Никитка.
— А в божьем храме то же, что и везде,— моя работа.
Серка ухмыльнулся и снова принялся расчесывать коричневые ступни. Смекай, мол, пострадал я за свое, как бы тебе за свое не пострадать...
Никитка резво вскочил с завалинки:
— Кажи свой храм.
— Чего же его казать,— с деланным равнодушием отозвался Серка.— Его и отсюда видно. Эвона, купол-то как рыбья чешуя... Без единого гвоздика церковь срубил, вот те крест.
Серка и побаивался пришлого человека, и радовался тому, что может излить душу. По разговору он понял, что Никитка и сам плотник. Да и раньше, еще в лесу, он приметил Никиткин топор. По топору и хозяин. У такого топора хозяин плотник, оно сразу видно. Любит дерево Никитка и шел сюда не за медами. Неужто и впрямь о Серкином топоре такая слава по земле разошлась? А то вон Акумка только и знает что попрекать...
Тем временем Акумка думал другую думу. Акумке главное — что? Сидеть тихонько за болотами, чтобы не трогали. Боярские тиуны ему ни к чему. Он сам себе в Боровках и тиун, и боярин. Лонись откупились от Захарии медом да воском, а нынче иная беда стряслась — нынче им целиком деревню подавай. И всему виной он, Серка. Ежели не баловал бы топориком, ежели было бы все, как у других, нешто понесло бы на их голову этого белобрысого? Парень, видать, не промах, знает, что к чему. И не только Акумка, но и жирная Ниша сразу почуяла, что легло у Никитки сердце к Боровкам. А коли так, глядишь, и зачастит — наведет на Боровки беду.
