бросил пить, я буду вам помогать, только не уезжайте, а?
В стылое осеннее утро, когда еще не выпал первый снег и хозяева ждали первых заморозков, чтобы загнать скот в теплые зимние сараи, одиноко жившей Салиме принесли весть, что в другом конце поселка умирает Хадиса. Ее соседи кое-как поняли, что умирающая очень просит Салиму прийти. Она не задумываясь налила в баночку свежей жидкой сметаны, молочка, нежного творога, взяла свою зеленую книжицу с молитвами и отправилась.
– Салима, божье создание, Салима… Ты пришла ко мне, спасибо тебе. Боялась, не придешь, боялась, не успею…
Хадиса лежала на смертном одре, вся ссохшаяся, но живым огоньком светились уставшие бусинки ее глаз.
Салима тут же достала сметаны. Узнав, что она уже три дня ничего не ела, жидкой кашицей развела творог с молочком и на кончике чайной ложечки поднесла к ее губам.
– Салима, с твоих рук буду есть все… – и одну, вторую ложечку запила молочком, ожила, заплакала. – Никого, кроме тебя, не хочу видеть, пожалуйста, останься со мной до конца, мне немного осталось. – И протестующим жестам Салимы: – Нет, нет, молчи, я бы хоть вчера бы померла, но хотела увидеть тебя, хочу свои последние минуты провести с тобой… Только с тобой.
Она засыпала, стонала, пыталась двигаться, как и Зухра, рвалась что-то делать.
Салима все это время терпеливо смахивала пот с ее лица, подносила к губам ложку с водой и, когда та уходила в тревожный сон, читала молитвы.
– Салима, как я любила твоего Ислама, как я хотела быть его любимой женой… Что только я не делала, чтобы он был только моим… И как ненавидела тебя… Ты приехала вся такая беленькая, красивая… Куда нам до твоей белизны… – И вновь Хадиса впадала в беспамятство… «Ислам, Ислам… – стонала она, повергая в шок Салиму, – Ислам…» Приходя в себя, снова повторялась: – Салима, прости меня, я всю жизнь прожила в черной зависти, – отрывисто говорила она. – Я хотела его целиком! Я хотела, чтобы он согревал меня всю жизнь. А он…
Хадиса начинала нервно ворочаться, хватать ртом воздух, и только холодный компресс и мягкие ладошки Салимы приводили ее в чувство…
И опять с ясным взором все тех же черемуховых глаз:
– Салима, прости меня за все… Прости… Ты вытерпела все… Как я хотела, чтобы ты пришла в мой дом с разборками, чтобы ты вцепилась в мои волосы… А ты как ни в чем не бывало – сама в своей жизни… И это все меня так злило, так злило, а ты все молчком, все так же жила для своих детей. Только теперь я поняла, что его женой могла быть только ты… Я бы так не смогла…
И в полубреду, в полусне ей вспоминалось, что Ислам, не таясь, заваливался к ней ночью только пьяным… Проснувшись утром, протрезвев, смотрел на нее зло, как на нечто ненужное, случайное. Одевшись, не прощаясь, уходил… И как будто не было его ночных выдохов: «Ай, Хадиса, ай, какая ты горячая, какая умелая, вот бы…» – и замолкал. Ей же оставалось все оставшееся утро душить свои рыдания в подушку.
На второй день она сама приподнялась в постели, подбила под себя подушку, привычным взмахом рук попыталась поправить волосы. Ее глаза посветлели, речь выправилась. «Полегчало перед концом, – думала Салима, не раз видевшая такую картину: собравшиеся в мир иной вдруг перед самым концом взбадривались, приходили в себя и забывали мысли об уходе. – Немного, значит, осталось, нужно читать “Ясин”…»
– Хочу повиниться, я ведь все время хотела твоей смерти… Я, грешная, думала, не будет тебя, и он станет моим. Какие только планы не приходили в мою голову, о Аллах, прости! Как-то купила крысиного яда, все думала, все ночи напролет – во что подсыпать это и как этим угостить тебя… О Аллах, какой я была глупой! Ведь даже после самой бурной ночи он во сне все шептал: «Салима, родная моя… Салима…» Как я ненавидела твоих детей, все думала – не нарожала бы ты их, таких красивых да умненьких, не держался бы он за тебя так крепко! Салима, объясни мне: откуда ты находила силы терпеть все, как ты сдерживалась от скандалов? Ведь все женщины устраивали шумные разборки – мужчина мой, попробуй забери! А ты ни разу и бровью не повела! Хотя… я давным-давно поняла, нашла ответ, я знаю – ты святая!
Эпилог
Белые степи
Салима, шаркая калошами по деревянному настилу двора, сгорбившись, сцепив пальцы за спиной, неторопливо вышла за ворота. Прикрывшись ладошкой от яркого солнца, привычно оглядев панораму села, присела на скамейку, что у торца летней избенки. Погожий, нежаркий июльский день со свежим ветерком, отгоняющим мух и слепней, располагал к спокойному созерцанию и отдыху. Хотя и отдыхать-то было уже не от чего – родной дом всю зиму, с большими нетронутыми сугробами во дворе, в саду и огороде, с огромными, свисающими с крыш шапками снега, пустовал. Хорошо хоть сосед в пору, когда снег, начиная таять, тяжелеет, скидывает эти сугробы с крыш всех строений двора. Иначе бы давно не ремонтированные и обветшавшие крыши рухнули.
Лишь летом друг за другом, в зависимости от отпусков, приезжают и отдыхают здесь с внуками и правнуками ее дети. И она все лето проводит здесь, полностью под опекой приезжающих. Вот и сейчас она была с семьей младшего сына, и сноха, взяв все хозяйство в свои заботливые руки, не давала ей и притронуться к кухонной утвари и другим домашним делам. Две их дочери, уже студентки университета, убирались по дому, мыли посуду, а сын все хозяйничал во дворе и огороде, привычно приводя в порядок ветшающие хозяйственные постройки.
Сараи уже давно опустели, из них уже выветрился привычный для деревенского труженика запах навоза. Тот же сосед, по разрешению Салимы, скашивает траву для своей скотины в их большом огороде и здесь же сажает картошку. И он же ремонтирует, латает изгородь большого огорода – без этого деревенский скот в поисках сочной травы давно бы через бреши проник сюда и превратил бы огород в изгаженную пустошь. Сад, не засеиваемый весной, опустел, и вместе с опустевшим хозяйством стало пусто и скучно в душе Салимы. Потому ей ничего не оставалось, как просто смотреть телевизор, засыпать под монотонный голос диктора или под звуки нескончаемых сериалов. Спать стала она, сама себе удивляясь, очень много, ведь такой возможности в жизни никогда и не было. Видимо, натрудилась, наволновалась за всю жизнь так, что организм сам требовал покоя и отдыха.
Уже редко кто заходит к ней на чай – поговорить, отвести душу, ведь, по сути, уже вокруг никого из
