Время — мое проклятие. Я всегда проклинаю его и никогда не хвалю. Я всегда недоволен течением пестрого ковра. Когда я наслаждаюсь — Время летит быстрее, и я молю Бога продлить мои светлые минуты, когда я страдаю — Время тащится медленно, и я молю Бога сократить мои черные часы. Все мои мольбы и стоны бесполезны, и я это знаю, но не могу поступить иначе. Не могу, даже если я философ и твердо усвоил истину, что плохое тоже проходит.
Я создал Время, и оно — мое проклятие.
«Дон Мануэль Эччеверриа. Кто такой дон Мануэль Эччеверриа? Я его не знаю. Впервые слышу это имя. Почему они так настойчивы? Но вопросы задают они, мое дело — отвечать. Отвечай. Но я не знаю, что отвечать. Он испанец — вот все, что я могу сказать. Эччеверриа, Ордоньес, Монкада, Кастро, Эспиноса, Ортега — это все испанцы, да, испанцы… Какой красивый язык — испанский. Не то что французский, язык предателя Лианкара. Un sueno sone, doncellas… que me ha dado gran pesar[94]… При чем тут этот испанец? Я совершенно не знаю его…»
Жанна застонала. Сейчас же появился человек, весь в черном, и сам весь черный, сухой, а руки у него — неожиданно мягкие и нежные, ласковые, как у Эльвиры.
— Мадонна, вам больно?
«Андреа Кайзерини. Итальянец, римлянин. Нет, почему итальянец? Испанец. Дон Мануэль. Кто он, Боже мой? Проклятье, зачем им этот загадочный дон Мануэль, кто он, кто он?»
— Мадонна, я в отчаянии — неужели мои средства не действуют?
«Отвечай. Отвечай. Знакомо ли тебе это имя? Дон Мануэль Эччеверриа! Дон Мануэль Эччеверриа! Ты знаешь его, признавайся. Отвечай. Отвечай…»
— Мадонна, выпейте вот это.
Жанна послушно проглотила кисловатую масляную жидкость. Сознание понемногу возвратилось к ней.
Она не знала, кто такой дон Мануэль Эччеверриа. Она не знала, что это имя сорвалось с искусанных в клочья губ Анхелы де Кастро. Ей ничего не объяснили: ее дело было отвечать на вопросы, а их дело — задавать вопросы. Больше ничего. Она не знала, что на двенадцатом допросе, после нескольких часов непрерывной пытки, Анхела окончательно потеряла власть над собой и начала на все вопросы отвечать «да». Да, она приехала в Виргинию по наущению Диавола. Да, она была посвящена Диаволу дважды — сначала еретиками-родителями, затем — безбожным мавром. Да, в Виргинии она неоднократно летала на черные мессы. Да, Иоанна ди Марена была с нею. Да, Диавол являлся им в самых разнообразных обличиях, в том числе и в обличии испанского дворянина — да, да, да. И когда у нее спросили: каким же именем заклинали этого испанского дьявола — она назвала имя дона Мануэля Эччеверриа, первое испанское имя, пришедшее в голову.
Жанна была в тяжком беспамятстве, когда ее принесли наверх. Последнее, что она осознала, — была неимоверная боль во всем теле, в каждой вывернутой косточке. Боль была всю ночь, но последняя дошла уже до изумления, до крайнего предела. Голова ее свинцово упала на грудь, и она уже слышала, как из-под глухого черного балахона раздалась резкая команда Кейлембара:
— Пр-рекратить, бас-самазенята! Ваше время вышло!
Кайзерини уже ждал ее в келье. Бегинки сняли Жанну с носилок и, нагую, покрытую кровяной коркой, положили на постель ничком, убрав подушки. Повинуясь жесту врача, обмыли кровь, осторожно просушили воду полотенцами. Кайзерини, шепча итальянские ругательства, склонился над телом королевы. Прежде всего он быстро ощупал вспухшие плечи, локти и запястья с содранной кожей — diabolo, эти каннибалы внизу умело вправили ей руки. Ног ей не выдергивали — берцовые кости были в порядке, только голени носили следы тисков. И здесь ни одна Косточка не была повреждена. Покончив с суставами, он занялся множеством колотых ранок, покрывавших ее всю от плеч до подколенок. Следы гвоздей. На лбу его выступила холодная испарина. Умеряя дрожь в пальцах, он быстро массировал тело Жанны, втирал в него свои мази, рецепты которых знал он один. Монашки стояли тут же, готовые помочь, но он справлялся без них. Он наложил браслеты из пластыря на ободранные веревками запястья и разогнулся. Он сделал все, что мог. Приподняв Жанну, он велел монашкам подложить подушки ей под голову и грудь; потом опустил ее на постель спиной вверх и сам прикрыл простыней. Затем он вымыл руки и поднес к лицу Жанны флакон с острой солью.
Она пришла в себя не сразу. Она выплывала из бездны толчками, на короткое время, не осознавая еще окружающего, и снова погружалась во мрак. Она все еще была там. Наконец она раскрыла осмысленные глаза, увидела Кайзерини.
— Маэстро, это вы? Как вы сюда попали?
— О мадонна, разумеется, не по своей воле! Я тоже узник, меня схватили в Аскалере бойцы святейшей церкви, и я сильно боюсь, что дело мое плохо… Я ушел от папской инквизиции, но чемианская меня настигла. Такое невезенье!.. Я сидел тут же, в подземелье, и предавался отчаянию, тем более что до меня отчетливо доносились крики несчастных мужчин и женщин, так что мне оставалось только ждать моей очереди… И вот вчера вечером — то, что это был вечер, я узнал позже, ибо в моей норе было одинаково темно и днем и ночью, — явились двое важных господ, слава Богу, из светских, и спросили — о мадонна, на каком же скверном итальянском они говорили! — спросили, что я могу сделать для вас. Я отвечал, что все, разумеется, при условии, что вы живы. Тогда они вывели меня наверх, в чистую комнату, дали мне вымыться и поесть, и предоставили мне все ингредиенты, какие я потребовал… вернули мне даже мой аптечный ларец. Я трудился всю ночь, а на рассвете меня привели сюда, и вот я здесь.
Жанна не без удивления выслушала эту темпераментно рассказанную повесть. Андреа Кайзерини всегда представлялся ей скучным и сухим человеком. Она никогда не слышала от него ни единого живого слова; он даже казался ей много старше, чем сейчас.
— Маэстро, сколько вам лет?
— Сорок два, мадонна.
«Да нет, я всегда и давала ему сорок».
— Вы боитесь?..
— О да, мадонна, не стыжусь признаться…
— Простите мне мой вопрос, он жесток. Сядьте, маэстро… Сорок два… А мне было двадцать два, и то неполных…
— Jakox kzza acwankalan zaq cuflkaq ti-n, kzza tlasxkin! Ti-n nlim ajerm-in…[95]
«Эта фраза была самая длинная, потому и запомнилась. Дьяволы в красном, без лиц — у них были только мохнатые, мускулистые, страшные руки — перебрасывались между собой двумя-тремя словами. Такими же, клекчущими, хрипящими, как будто горло человека схвачено петлей. Они говорили по-фригийски. Да, этот язык им подходил. „Воистину напоминал он зверское рычание и орлиный клекот“. Будь проклят Финнеатль из клана Большой Лисицы! Будь проклят Лианкар!.. Не надо думать об этом. Сейчас не надо думать. Тогда-то я об этом не думала. Они только что подняли меня с адского кресла, и я помню слабость в ногах, страшную боль и их жесткие перчатки, держащие меня под мышки. И еще — свою теплую кровь, стекающую вниз отдельными капельками. И эта длинная фраза запомнилась не потому, что она была длинная, а потому, что тихий вежливый голос произнес над моим ухом:
— Яков, болван, говорят тебе, не трогай кресло. Это королевская кровь, осел…»
«Страшнее всего было в самый первый момент. Страшно до крика. Боже, как это было страшно! Даже не в первый момент, а перед ним, еще здесь… когда ушел Фрам, и я осталась одна и поняла, что вот сейчас они придут за мной. Вот сейчас. Вот идут… Меня стало тошнить, и я позвала моих монашек. Им пришлось умывать меня и менять платье. Я без сил лежала на постели одетая и все прислушивалась к шагам. Я хотела все-таки встретить их стоя. Не успела. Они появились беззвучно — черные, без лиц — ходячие мешки. Меня всю трясло, так безобразно, но я не в силах была совладать с собой. Один из них спросил:
— Ты Иоанна ди Марена, маркиза Л'Ориналь?
Я сказала: да, сейчас я встану… Они еще что-то сказали, но я не поняла ни слова. Помню, я подумала: как же мы пойдем через караулку, там солдаты, они увидят меня… Глупая, в сущности, мысль. Но, кажется, никого не было в караулке. Я шла сама, держась за холодную шершавую стену — ноги тряслись, как желе… И все вниз, все вниз, факел впереди все опускался вниз, мне казалось, что мы уже глубоко-глубоко под землей. И за каждым поворотом ждал новый страх: вот сейчас, вот сейчас придем… Как я не умерла тогда от страха — сама не понимаю… Как я дошла туда своими ногами — не знаю, но дошла…
Первым ощущением был запах. Мы все еще шли в темноте, вслед за факелом, и вдруг запах подземной сырости перебился другим — я так и решила, что это запах страха, запах ада. И первое, что я увидела, — был источник запаха. Это пахло нагретое железо, наваленное на углях очага.
Налгал Фрам: было светло. Дымно и светло. На столе горело множество свечей.
Ни одного лица там не было. Только мешки с дырками для глаз. Девять мешков за столом. Я смотрела на них, чтобы не смотреть по сторонам.
Не думать об этом!
