— Так не будем же и мы тревожить покой мертвых, отец Игнатий. Праведно ли, неправедно ли они жили — но они прожили, и мы будем думать о живых. Лианкар в саду Виргинии не единственный сорняк. Есть еще кардинал Чемий — на него у герцога Фрама ножниц не найдется…
— Этот архиеретик ныне возомнил себя Богом-отцом. Им арестовано несколько наших братьев… мы пытались склонить его к разуму, но он не желает слушать никаких резонов…
— Это дурно. Кардинал Чемий одержим крайностями, а крайности тоже хороши в меру… В деле с несчастной Иоанной он зашел непозволительно далеко. Жан Кальвин, хотя и сам тоже еретик, говорил правильно: монарх — это тиран и человек неправедный, но его надлежит терпеть, ибо от Бога поставлен… Чемий забыл это и, полагая, что свергнуть неправедного монарха есть благо, впал в страшную ошибку. Его идеи чересчур дерзновенны. Его трактовка тезиса: король есть король милостью Божьей — продиктована ему врагом лукавым, не иначе… Впрочем, от святых всегда пахнет серой… Священник, помазывая короля на царство, своей воли не имеет, он всего лишь инструмент, он действует как рука Господа, не более чем рука… А Чемий, посягнув на особу королевы, посягнул, по сути дела, на самого Бога… Когда папа Лев Третий возложил на Карла Великого императорскую корону, он тут же пал ниц перед императором…[90] Вот выражение принципа в чистом виде. Конечно, это тоже крайность, но это и было без малого семьсот лет назад… Чемий вывернул принцип наизнанку, но он забыл, что нынче не время чистых принципов или антипринципов… Впрочем, на все воля Божья, и на это тоже… Чемию безусловно уготовано место в аду за одну его приверженность мурианской ереси, и вот ему позволено было совершить то, чему нет уже никакого прощения. Король не может быть еретиком, даже если он еретик…
Отец Андроник неторопливо, со вкусом, изрекал парадоксы. Хрупкое ноябрьское солнце было ярко, но не давало тепла.
— Наш досточтимый генерал, — продолжал он, отнюдь не понижая своего, впрочем, негромкого, голоса, — все еще надеется, что мы сможем вернуть отпавшие страны в лоно Рима. Конечно, это завет нашего присноблаженного отца Иньиго, это наш лозунг, но на деле это пустые мечты, отец мой. Нам не придется сажать наши цветы в цветнике Девы. Надо искать иных путей — объединения всех христиан под эгидою идей, которые высказывает Чемий. Гидра атеизма страшнее любой, самой страшной ереси, и я провижу, что она будет расти и делаться все сильнее. Мы этого не понимаем… Мы, как всегда, смотрим слишком узко, партийно, padre mio[91]… Как и всегда… Довлеет дневи злоба его, поднять взгляд повыше — нет ни охоты, ни даже возможности… Своим судом над королевой Иоанной Чемий навсегда отбросил себя от наших братьев, которые уже готовы были его слушать… Неразумно, весьма неразумно.
— Мы ведь видели, куда он идет, отец Андроник, мы видели еще год назад…
— Конечно, мы видели… Но я, признаюсь вам, не верил в то, что он доведет дело до такого вульгарного конца. Чемию, напротив, следовало бы защищать ее перед Принцепсом, а вышло так, что Принцепс защищал ее перед Чемием. Церковь — против цареубийства.
— Но Самуил…
— Не повторяйте мне чемианских доводов, отец Игнатий. Догматизм — вещь без сомнения почтенная и совершенно необходимая, но только ex cathedra[92], а мы с вами не на открытом диспуте и вольны обмениваться мыслями… Для чего ж ссылаться на Самуила — вы можете сослаться на преподобного Николая Эймерика — его «Руководство» Чемий, я полагаю, знает наизусть… Помните, что там написано?.. Юрисдикции инквизиции подлежат, в числе прочих, также города, правители и короли… дальше не важно, важно именно это и короли… но это тоже чистая теория, отец! В Виргинии произошло цареубийство, и Чемий обязан был громко удерживать Фрама…
— Но ведь именно Фрам и есть цареубийца в глазах мира, именно Фрам, а не Чемий…
— А что нам мир? Что вы называете миром, отец Игнатий? Толпу? Я уверен, что Елизавета Английская первая признает Фрама de jure, как только убедится, что его политика выгодна ей… И именно нетерпимость Чемия укрепит ее симпатии к Фраму. Вот что существенно. А мир — пусть себе думает, что хочет…
Они помолчали. Отец Игнатий, сочтя эту тему исчерпанной, подал свою реплику:
— Генуя все еще надеется возобновить прежний договор с Виргинией…
— Надежды мы не вольны отнять, но ждать им, наверное, придется слишком долго… Теперь между ними — три враждебных страны и император. Он уже наложил свою львиную лапу на город Прагу… А уж помериться силами с императором Виргиния сможет теперь не так скоро… как вы полагаете?
— Вы правы, досточтимый отец. Им помешает не один император, но и Фригия, их давняя союзница и соперница… Граф Финнеатль готовит Фраму воскрешение королевы Иоанны…
— Расскажите, отец Игнатий.
— Повинуюсь, отец мой. Прекрасная синьора Паэна Ластио ныне связала собою графа Финнеатля. Он посвятил ее в свой план и научил распространять слух, что казнена подставная женщина, сама же Иоанна якобы спаслась и находится в Англии. Когда я выезжал из Толета, эти слухи получили официальное подтверждение.
— Это прекрасная мысль, и такая простая. Последствия ее нетрудно предугадать. После своих сентябрьских указов Принцепс в глазах мелкого дворянства — предатель, пес, сожравший все свои клятвы… Они пойдут за самозванкой… И что же, она существует на самом деле?
— Да, отец Андроник. Это мещанка из приморского города Ахтоса, беглая монашка-бегинка, по имени Бригита д'Эмтес. Бойкая особа, владеет языками… Синьора Паэна Ластио дала ей самые лестные аттестации… На королеву Иоанну нимало не похожа, но это как раз и не важно…
— Что ж, предоставим цветам расти… Граф Финнеатль воистину стоит целых двух Лианкаров… Вы говорите — мещанка?
— Да, из богатой купеческой семьи.
— Даже не дворянка… Это смело… А впрочем, это все равно… Даже если бы и дворянка — это цветок не многолетний…
Отец Андроник вздрогнул, отрешенно и элегически грустно.
— Все это суета, отец Игнатий… Должен сказать, я питал слабость к юной Иоанне Виргинской… Узнав об ее смерти, я плакал и горячо молился за ее душу… Мне искренне жаль ее… имею же и я право на некоторые слабости?.. Расскажите мне об ее последних минутах… Присядем здесь…
— Она мужественно приняла смерть, как подобает настоящей королеве.
— Это все, что вы знаете? Рассказывайте все, все…
Глава LXVI
НЕТ СПАСЕНИЯ ОТ АДА
Motto:
Чем стала я, зачем еще дышу?
Я тело без души, я тень былого.
Носимая по воле вихря злого,
У жизни только смерти я прошу.
Мария Стюарт
Время создал человек. Пока не было человека, не было и Времени. Кровь и пища Времени — события, которые происходят с теми, кто может их осознать и запомнить. Это особенно важно: если события никем не осознаются, значит, они и не происходят Мир, о котором некому знать, это мир несуществующий.
Только человек дал название всем вещам. Только человек создал знание о вещах. Возможно, я заблуждаюсь, полагая, что назвать — это значит познать, но я называю вещь, и тем самым она для меня существует. Именно так создан был Бог, так же создано было и Время.
Я ничего не знаю о Боге, более того, я горжусь этим. «Лучше знаешь Бога, не доискиваясь его»[93]. О Времени я тоже ничего не знаю, но мне кажется, что знаю. Время принадлежит макрокосмосу. В моем представлении, Время — это огромный пестрый непрерывно ткущийся ковер, в котором есть и моя нить. Эта нить — я сам. Я не то чтобы привязан ко Времени — я воткан в него, я его частица, или раб, если угодно. Я знаю, что движение Времени совершается всегда с одной и той же скоростью и всегда в одном направлении. Единственное, к чему я прикован и от чего не могу освободиться даже самым титаническим усилием мысли, — это мой настоящий момент. Он всегда со мной, и это всегда — мой настоящий момент.
Вот и все, что я знаю о Времени. Я не знаю, кто ткет этот непрерывный пестрый ковер, и поэтому я говорю: Бог, или: Судьба, или: Рок, или: Провидение, — но это разные имена одного и того же, и они ничего не объясняют. А может быть, ковер Времени ткут сами люди, и я тоже, поскольку и я человек. Одно я знаю твердо: если моя нить, в силу стечения обстоятельств (а обстоятельства нередко складываются черт знает как), должна попасть под другую, или между другими — то, как бы я ни старался оттянуть этот неприятный, а иногда и страшный мне, момент — избежать его мне не удастся. Он придет и станет моим настоящим моментом. Для того, чтобы стать моим прошедшим моментом, он сначала должен быть моим настоящим моментом.
Время — мое проклятие. Я всегда проклинаю его и никогда не хвалю. Я всегда недоволен течением пестрого ковра. Когда я наслаждаюсь — Время летит быстрее, и я молю Бога продлить мои светлые минуты, когда я страдаю — Время тащится медленно, и я молю Бога сократить мои черные часы. Все мои мольбы и стоны бесполезны, и я это знаю, но не могу поступить иначе. Не могу, даже если я философ и твердо усвоил истину, что плохое тоже проходит.
