На плечах бегущих осетины проскакали лес, дальше начался густой камыш. Он стеной стоял слева и справа, шурша своими желтыми мохнатыми верхушками. Его высокий, выше человеческого роста, метелки качались по ветру. Казалось, не было ни конца, ни краю этому камышовому морю, и только далеко, верстах в трех, снова темнел густой зеленый лес.
Осетины ворвались в камышовую чащу и понеслись по неширокой дороге вперед. Лишь те из мюридов, которые успели соскочить с коней и пешими нырнуть в желто-зеленую камышовую чащобу, уцелели.
И вдруг грянул залп, один, другой, третий… Передние конники повалились с седел, а из камышовых зарослей, ломая стебли, высыпала находившаяся в засаде огромная партия мюридов во главе с Гамзат-беком.
Сзади и по бокам запылали камыши, огонь быстро охватил всю территорию, по которой только что так победно пронеслись казаки.
Теперь и офицеры, и осетины станиц Черноярской и Новоосетинской поняли, как ловко завлекли их в засаду две-три сотни мюридов, специально для этого брошенных в ложную атаку Гамзат-беком.
Вся восьмисотенная партия горцев с трех сторон обрушилась на небольшой русский отряд. Отступать невозможно, рассыпаться тоже, кругом огонь, камыши, смерть. И осетины-казаки, поняв это, решили биться насмерть, веря, что помощь соседних станиц подойдет.
Начался бой, о котором генералом Вельяминовым в отдельном донесении было сообщено в Петербург и Тифлис.
Огонь уже перекинулся на кустарник, и едкий дым, треск сучьев, языки пламени полукольцом охватили сражавшихся, отрезанных от тыла осетин.
Площадь, на которой рубились противники, была невелика, но за спиной горцев были лес, нетронутый камыш и спокойные воды Терека, в то время как осетины были отрезаны от станиц пламенем все разгоравшегося на ветру пожара.
— Тох!.. Тох!.. Алла!.. Марга… — вливалось в лязг и звон рукопашной, в пистолетную стрельбу.
Ржали кони, стонали раненые, хрипели умирающие. Стена огня позади, железное кольцо мюридов впереди. Под ударами мюридов погиб есаул Елбаев, пал хорунжий Тургиев, умирал простреленный двумя пулями прапорщик Жидаев, а с ними больше сорока изрубленных, расстрелянных в упор осетин. Но бой шел все с той же яростью. Вахмистр Латиев с тридцатью конными пробился вперед и, зарубив значкового мюрида, захватил наибовское знамя самого Гамзата. В рукопашной пали знаменитый чеченец Авко, пал и кумык Шамсутдин — гроза притеречных станиц. С надвое разрубленной головой свалился с коня мулла Эски, один из самых приближенных к имаму людей. За зеленый значок наиба шла ожесточенная рубка, звенели шашечные удары. Латиев сшиб с коня панцирного всадника и с размаху рубанул его по железной сетке, защищавшей шею и грудь. Удар его был так силен, что панцирник упал без сознания, и мюриды оттащили его в глубь камышей.
— Убит… убит наиб… пал Гамзат-бек… — пронеслось среди дравшихся мюридов.
Эти две-три минуты растерянности и оторопелого оцепенения спасли казаков. Через еще не охваченные огнем камыши, ломая сучья и подминая чакан, бежали русские солдаты. Их штыки блестели под солнцем и в пламени пожара.
— Ура-а! — раздалось еще ближе, и павлодольские казаки вместе с ротами подполковника Сипягина кинулись наперерез войску Гамзата. Одно за другим ударили орудия, две картечницы, затем ракетницы и снова картечь. Солдаты, кто стоя, кто на бегу, стреляли в бросившихся врассыпную мюридов. Часть партии пустилась вплавь и на копях на правый берег Терека, другие скрылись в лесу и чаще кустов, откуда открыли огонь по русским.
Самого Гамзата, все еще не пришедшего в себя, сразу же переправили на другой берег Терека. Его панцирная рубашка в двух местах была прорвана, и только шлем, погнутый ударом вахмистра Латиева, спас наиба от смерти.
Боясь оставить Моздок незащищенным, подполковник к вечеру отвел своих бутырцев и батарейцев обратно в город. Станицы Черноярская и Новоосетинская погрузились в горе и печаль. За один день ожесточенного боя казаки-осетины этих станиц потеряли убитыми восемьдесят одного человека из трехсот одиннадцати, защищавших родной кров[70].
Отойдя верст на семь от крепости, отряд разделился: левая его колонна пошла в сторону Сурхахи; другая, под командованием Огарева, направилась к Алхан-Чурту; третья, самая малочисленная, повернула вправо, к ингушскому хутору, где их поджидали сотня терских казаков и сто двадцать ингушских добровольцев.
Два легких орудия и два фальконета двинулись впереди пехотного батальона майора Кислякова. Пять сотен осетинской милиции и сотня казаков скакали за пушками. Казачьи и осетинские разъезды охраняли путь следования отряда.
Шли не спеша, делая частые остановки, проверяя дорогу. Встречные ингуши охотно делились слухами о приближении имама, но количества мюридов и их расположения никто не знал. Ингуши неодобрительно отзывались об имаме, о насилиях, которые, по их словам, чинили мюриды в некоторых ингушских аулах, и о том, что почти вся молодежь, боясь насильственной мобилизации, разбежалась по окрестным лесам.
К вечеру отряд прибыл к хутору, где его встретили казаки и ингушские всадники, также толком не знавшие о силах вторгшихся к ним мюридов.
Небольсин с офицерами обошел расположившийся на холмах отряд. Пушки были выдвинуты на гребень холма, фальконеты установлены справа от них, пехота заняла дорогу и перекресток, на котором сходились пути от Назрани и Алхан-Чурта. Возле хутора майор Кисляков расположил свой штаб. Сейчас же конные казаки и осетины, сопровождаемые несколькими ингушскими всадниками, поскакали для установления связи с головным отрядом Огарева.
Теперь вся лощина, оба холма и перекресток дорог были плотно заняты русскими. Солдаты двух рот несли охранение, другие уже начали окапываться, строя из камней и земли завалы.
Все было так однообразно, знакомо и так привычно, что Небольсину стало скучно.
«Марионетки! И мы, что окапываемся здесь, и те, что наступают сюда с имамом», — подумал он.
Ротные офицеры ходили среди солдат, то покрикивая, то вполголоса отдавая приказания. Конные казаки и осетины, спешившись, глазели на саперов. Артиллеристы, подкопав под пушками землю, поднимали хоботы пушек, видимо, готовя свои грозные орудия к навесной стрельбе. Несколько пеших осетин, не ожидая приказания, смешались с солдатами и тоже принялись копать ров, валить деревья и возводить завалы.
На холме развевался батальонный значок, драбанты натягивали палатку, вбивая колышки и подтягивая веревки.
— Вашсокбродь, вас командир батальона просют, — подходя к капитану, доложил солдат. — Они возля палатки дожидают.
Небольсин кивнул и пошел к холму, на котором стояла небольшая белая куполообразная, палатка майора Кислякова.
— Закусим, господин капитан, выпьем чайку с ромом, — вводя Небольсина в палатку, сказал майор. — А тем часом и приказание от полковника придет. Садитесь, — указывая на большой бесформенный валун, предложил он.
Долина была полна жизни, движения, звуков. Стучали топоры и молотки, сверкали под лучами солнца лопаты и кирки. Слышались голоса солдат, ржание передравшихся коней, возгласы офицеров, руководивших наспех создаваемыми фортификационными укреплениями.
— Что задумались, господин капитан? Может, сомневаетесь, выдержим ли натиск этого имама? — услышал Небольсин голос майора. — Выдержим! У нас есть все, а главное — пехота, чего у этих голодранцев и в помине не водится. А в нынешней войне пехота да пушки решают дело.
— Да, конечно! — все еще находясь под впечатлением своих дум, односложно ответил Небольсин.
— А эти «уллю-лю» да «алла», которыми башибузуки и курды стращают нас, одна чепуха! — Майор махнул рукой. — Мы, бывало, подпустим их на залп, они скачут, размахивая клинками, да орут, а мы подпустим их шагов на сто пятьдесят — сто да ка-а-ак ахнем залп… один, другой. Затем солдатики, как на учении, влево и вправо — бегом-раз… а за ними батареи, да на картечь. «Огонь, беглый… гранатный, картечь!..», а пехота уже их с флангов огнем кроет. Тут не то что янычары, а сам сатана с турецким султаном и те потеряют голову. А картечь рвет тех, кто еще уцелел… Тут и казачишки наши, донцы, те в пики атакуют, а терцы, те в шашки… По-о-теха!!
— Ну, а если прорвутся на вас? — полюбопытствовал капитан.
— Бывало и так, случалось, — спокойно продолжал майор. — Под Гасан-Калой они на наши батальоны в клинки пошли… почти до вагенбургов прорвались, а тут каре. Знаете, то самое пехотное каре, что еще Наполеон изобрел… Поди возьми его, когда весь батальон, как еж, штыками ощетинился, а остальные прицельный огонь по коннице ведут. Дело, прямо скажу, для нее гнилое… Вон ваш дружок и побратим, Порфирий Гостев, тот под Байбуртом, когда генерала Бурцева убили, построил каре, в середине два орудия и вагенбург из повозок создал, шесть раз на него в атаку курды и сувари турецкие кидались, а он их легко, как ребят малых, отбрасывал… Четыре часа продержался, пока помощь с генералом Устиновым не пришла. Штабса и Станислава за это получил наш Порфирий… Э-э, чегой-то за горой пыль поднялась, видно, казаки с донесением скачут, — прерывая себя, сказал Кисляков и быстро зашагал к группе офицеров, тоже наблюдавших за все приближающимся пыльным столбом.
