Небольсин и майор Кисляков уютно расположились в крытой молоканской мажаре. Возле майора лежало несколько арбузов и дынь, и он поочередно лакомился ими.
Небольсин молчал, думая о Грозной. Там ли еще Евдоксия Павловна?.. Он вспоминал прощание… «Быть может, события последних недель задержали ее в крепости? Вряд ли Вельяминов, не говоря уже о самом Чегодаеве, позволил ей покинуть Грозную в столь тревожные дни», — думал он.
— Не хотите ли дыньки, сладкая да сочная, — прервал его раздумье майор.
— Спасибо, — беря кусок дыни, поблагодарил капитан.
Теперь, когда Кази-мулла бежал обратно в горы, путь на Грозную, как и на другие крепости, был совершенно безопасен. Провал планов имама сразу же сказался на горцах. Притеречные аулы, лесные хутора, даже отдаленные селения, вроде Шали, Цецен-аула и Гойт, притихли. Оживились торговцы и меновые конторы.
«Вероятно, уехала, — все еще думая о Евдоксии Павловне, решил Небольсин. — Да и Чегодаеву уже нечего делать в Грозной…»
— А во-он и крепость, — высовываясь из мажары, сказал майор. — Скоро и валы покажутся. А ну, стой! — приказал он вознице. — Надо на коня, да перед строем… Там нас, наверное, уже ожидают… — Он вылез из фургона, надел на сапоги шпоры.
— Велите, господин майор, подвести и моего коня, — попросил Небольсин, выбираясь из глубокой мажары.
Вскоре они на конях ехали впереди рот. Батальонные барабанщики дробно выбивали «поход», трубачи драгунского дивизиона заливисто играли: «Всадники други, в поход собирайтесь», а пехотные запевалы грянули:
Пышеть-пышеть царь ту-ре-е-е-цкай,
Пышеть ру-у-ус-скому царю-ю…
И роты громко и согласно подхватили:
Всю Рас-сею за-во-юю,
Сам в Рас-се-е-ю жить пойду…
Из крепости навстречу бежали люди. На валах, размахивая картузами, сновали солдаты.
Грянула крепостная пушка, было ровно двенадцать часов.
Оказия подошла к Грозной.
— Заждался вас, Александр Николаевич. Спервоначалу обеспокоился, да спасибо Алексей Сергеичу, он рассказал, что все господа офицеры могут задержаться…
— А где он сам? — спросил Небольсин.
— Здесь, Они тоже два дня как вернулись в Грозную, — сказал Сеня. — Барыню в Ставрополь отвозили…
— Какую барыню? — удивился Небольсин.
— Генеральскую жену, что… — начал было Сеня, но вошедший в комнату Булакович крепко обнял капитана.
— Ну, все, слава богу, в сборе, — сказал он. — Как ездилось? У вас, кажется, до дела не дошло?
— Не дошло. Имам даже не встретился с отрядом Огарева. А куда вы…
— Наладили басурмана так, что он и от Грозной вспять кинулся, — засмеялся Сеня.
— Полный крах! Но все-таки я не понял, кого вы отвозили в Ставрополь? — глядя на Булаковича, спросил капитан.
— Евдоксию Павловну, по личному поручению генерала Вельяминова, а оттуда ее генерал Го́рголи взял на свое попечение…
— Ничего не понимаю… А где же сам Чегодаев?
Сеня отвернулся, а Булакович с удивлением глядел на Небольсина.
— Как где? Разве вы не знаете, что произошло?
— Ничего не знаю. А что случилось?
— Погиб он… чуть ли не на второй день после вашего отъезда.
Небольсин неподвижно уставился на Булаковича.
— Чеченцы?
— Какой там чеченцы!.. Кабы они, а то кобыла зашибла до смерти, — сказал Сеня и стал торопливо рассказывать ошеломленному Небольсину, захлебываясь от возможности первым поведать эту ужасную новость.
Небольсин посмотрел на Булаковича.
— Очень жаль, что не смог предупредить об этом раньше, — сказал прапорщик, — но… — он пожал плечами, — событие это так взволновало всех, о нем так много говорили, что я был уверен…
— Нет… ничего не знал… Не знали об этом и у Огарева, — с трудом произнес Небольсин.
Сеня тихо вышел из комнаты. Булакович молчал. Небольсин растерянно огляделся и сел на стул.
— А что дальше? — наконец спросил он.
— Уложили в железный гроб, запаяли, отпели… Все были потрясены нелепой смертью…
— А она? — тихо перебил Небольсин.
— Оцепенела… была словно в трансе. В эти часы я мало видел Евдоксию Павловну, но спокойствие ее было трагичным и вызывало опасения у докторов. Я на следующий день должен был уезжать в Моздок, как вы и остальные штабные офицеры, однако вечером меня вызвали к генералу и он оставил меня здесь, поручив сопровождать Чегодаеву в Ставрополь.
— Ничего не знал… И как это во Владикавказе не слышали об этом? — пожимая плечами, сказал Небольсин.
— Эти дни я был возле Евдоксии Павловны, — продолжал Булакович. — Странное, удивительное состояние охватило ее. Говорила спокойно, держалась ровно, отдавала приказания слугам, на лице ни кровинки, а между тем…
— Что?
— Я два раза видел ее плачущей… В первый раз вхожу, а она стоит в саду у дерева, знаете, там толстые такие тутовые, обхватила его руками, плачет… Я тихо-тихо попятился назад, не заметила меня, да, видно, и заметить никого не могла, так безысходна и глубока была ее печаль. Вернулся через час — опять она спокойна, рассудительна, глаза сухие, впечатление такое, словно ничего с нею и не было… А второй раз — это уже когда мы уезжали. Гроб с покойным генералом крепостные люди и конные драгуны еще утром увезли. Ехали мы в дорожном тарантасе. Провожал ее весь здешний бомонд: Вельяминов, Таубе, Пулло, Клюге, конечно, с женами. Офицеры в мундирах, при орденах и касках… Драгунский оркестр играл что-то грустное, словом, на всех легла печать прощания и печали… И даже тут Евдоксия Павловна держала себя мужественно и твердо: ни слез, ничего показного, что обычно бывает в таких случаях на людях.
Поехали мы, остались одни только казаки конвойные. Оглянулась она назад, а Грозная еле видна, как заплачет, как заплачет, закричит, знаете, как деревенские наши бабы с жизнью прощаются…
Я молчу, что могу сказать, да и сам потрясен, понимаю, что наконец-то в ней горе и слезы наружу выбились… Молчу… Знаю, после этого ей легче станет. Иногда только краешком глаза гляну на нее, а она съежилась, собралась в комочек, и то молчит, а то с новой силой, с каким-то отчаянием, плачет… Потом стихла. Замолчала, но слез не вытирала, забыла, видно, про них… Так мы и доехали до первой остановки.
А через шесть дней после выезда из Грозной добрались до Ставрополя…
— О чем она говорила в пути? — спросил капитан.
— Больше молчала, думала о чем-то, иногда чуточку оживлялась! Она любит вас, Александр Николаевич, — вдруг сказал Булакович.
Небольсин молча смотрел на него.
— Да, любит, — повторил прапорщик. — Я это знал и раньше…
— Она спрашивала обо мне?
— Ни разу… Да и зачем?
Оба замолчали.
— Александр Николаевич, я вам белье достану, солдаты тут баньку разожгли, — появляясь в дверях, предложил Сеня.
— Через полчаса, — вздохнув, сказал Небольсин. — А потом что было?
— В Ставрополе уже знали о несчастье. Ну, встретили Евдоксию Павловну чиновные люди, ведь покойный был начальством и по тамошним понятиям — вельможей. Я передал генералам Горголи и Гейдену письма Вельяминова. Снова панихида, отпевание и прочее. Четыре дня провела она в Ставрополе…
— Утомило ее все это?
— Конечно, но была сдержанна, почти спокойна и, когда уезжала, просила поблагодарить всех в Грозной за помощь и участие.
Они снова замолчали.
— А вы не сходите в баньку, Алексей Сергеич?
— Охотно… Достань, Сеня, и мне белья, — ответил Булакович. — Перед отъездом я попросил ее передать в Москве письмо моей матери. Она любезно согласилась, но… это уж… лишнее… — подыскивая слово, закончил Булакович.
— Почему лишнее? — думая о Евдоксии Павловне, спросил Небольсин.
— Два дня назад, по приезде в крепость, я нашел письмо на мое имя от доктора, пользовавшего мою мать… Она умерла, — неестественно ровным голосом сказал прапорщик.
— Агриппина Андреевна? — пораженный новостью, спросил Небольсин.
— Да, уже больше полутора месяцев назад… В те самые дни, когда мы с вами были у имама, — продолжал прапорщик.
Небольсин провел ладонью по лицу. Все было так неожиданно, так внезапно, что он растерялся.
— А вот и ваше белье, Алексей Сергеич, идите в баньку, разогрели ее в самый раз… Там и пар, и полок, и венички, — снова входя в комнату, сказал Сеня.
— Идемте, Александр Николаевич. Жизнь устроена так зло и непонятно, что удивляться ее сюрпризам нельзя, — сказал Булакович.
Прошло два дня, а Небольсин все никак не мог опомниться от впечатления, произведенного смертью Чегодаева.
Рассказ Булаковича об отъезде вдовы генерала, о ее окаменевшем лице и тайных, скрытых от всех слезах не давали покоя капитану.
