новой атаке свежий Второй корпус, которым командовал граф Тун; прежде чем ему двинуться вперед, сто двадцать австрийских пушек залаяли на Свибский лес, дробя и разрывая в клочья все, что еще держалось на ногах на левом прусском крыле. Сплошной поток раскаленного железа и свинца пролился на небольшой клочок земли, размером в четыре квадратных километра. Гранаты вздымали в воздух столбы земли, пропитанной кровью убитых. Казалось, сама земля качается от пушечных ударов.
В эту минуту находившийся при короле Железный канцлер Бисмарк, в мундире Седьмого тяжелой кавалерии ландверного полка, в каске с острым шишаком, машинально опустил руку в карман брюк, нащупывая рукоятку револьвера: он готов был пустить себе пулю в лоб, если битва, развертывавшаяся у него на глазах и бывшая его рук делом, поскольку без его уговоров и заверений король не решился бы на войну, — окончится поражением Пруссии. Синие и черные ручейки войск, с раннего утра одна за другой притекавшие к Быстршице, чтобы влиться в сражение, уже двадцать минут как иссякли. Все прусские силы были уже на том берегу, все уже сцепились с неприятелем и перемалывались залпами австрийских батарей, паливших со всех холмов и косогоров.
Король, нервно, дрожавшей рукою подергивавший себя за седые усы, повернул к Бисмарку голову и что-то сказал ему, но за неумолчным воем орудий слов не было слышно. Только когда канцлер приблизил ухо к губам короля, он разобрал фразу, прозвучавшую для него смертным приговором:
— Еще четверть часа, и конец.
Поодаль, там, где начинался пологий склон, неподвижно сидел на коне Мольтке и, приставив к глазу медную подзорную трубу, наблюдал сражение. Его спокойное, лишенное всякого выражения лицо успокаивало в эти критические минуты. Но что, если он только притворяется, — подумал взволнованный канцлер, — если только играет, а в действительности еще горше тревожится, чем мы? — Бисмарк подъехал к нему, открыл портсигар и предложил сигару; у него оставалось только две — одна еще из добрых личных запасов, другая казенная; и канцлер был очень обрадован, когда Мольтке, отняв от глаз трубу, внимательно рассмотрел сигары и выбрал лучшую.
Вернувшись к королю, Бисмарк крикнул ему на ухо:
— Мольтке до сих пор спокоен, значит, ничего не потеряно!
И действительно, для пруссаков не было потеряно ничего — австрийцы же потеряли все. Потому что именно в это время, то есть за полчаса до полудня, после того как Бенедек уже отправил в Вену донесение, что победа за нами, и когда две австрийские капеллы, скрытые за амбаром, дули в честь победы веселые марши, — на австрийский командный пригорок прискакал курьер с телеграфным сообщением из Иозефова о том, что к месту сражения подходит армия кронпринца Фридриха-Вильгельма.
Но ведь это, скажем, можно было предвидеть! Если прусские начальники опасались, что кронпринц со своим войском запоздает, то австрийским начальникам следовало опасаться того, что он подоспеет вовремя, и следовало по возможности принять какие-то меры против этого. И мы знаем, что сперва Бенедек такие меры принял, расположив на северной границе театра военных действий, там, куда, по всей вероятности, должен был подойти кронпринц, целых два армейских корпуса — Четвертый и Второй; но чего стоила эта предосторожность, когда командиры обоих корпусов, как мы уже видели, по собственному разумению покинули назначенные им места и погнали своих солдат на убой, в битву за Свибский лес!
Не во всем, следовательно, виноват был несчастный Бенедек, и не совсем безосновательно ненавидел он подчиненных ему офицеров, не вовсе напрасно аттестовал их — притом нередко вслух — самыми нелестными эпитетами!
Не выпуская из руки грозную телеграмму, Бенедек разослал гонцов к обоим предприимчивым корпусным командирам, приказывая им, Иисусе Христе, не мешкая и ни секунды не размышляя, оставить в покое этот проклятый Свибский лес и марш-марш вернуться на свои места; но вице-маршал Моллинари, вошедший в раж, упоенный битвой, которая как раз начала решаться в его пользу, потребовал отмены бенедековского приказа. Командир Второго корпуса граф Тун подчинился безоговорочно и попытался собрать свои рассеянные отряды, чтобы отвести их назад — но не успел.
Кронпринц явился на поле боя буквально в последнюю минуту, когда уже кучки уцелевших прусских пехотинцев, сначала маленькие, но постепенно увеличивавшиеся численно, побежали вспять через Быстршицу, которую с такими жертвами форсировали утром; целый пехотный батальон, командир которого сошел с ума, три часа находясь под жестоким артиллерийским обстрелом, откатился к самому холму Розкош, где стоял король Вильгельм. Седовласый монарх гневно обрушился на батальонного командира, ругая его на чем свет стоит, но безумный полковник только смеялся и твердил какие-то бессвязные слова, пропадавшие в реве канонады.
И второй раз Бисмарк опустил руку в карман своих кавалерийских брюк и снял револьвер с предохранителя.
Однако в следующее мгновение всему суждено было измениться.
Облака, до той поры облегавшие небо и кое-где соединявшиеся с землей серыми полосами, начали расходиться, и солнце то бросало свои сияющие лучи на истерзанную землю, то снова пряталось. Тогда на глазах изумленного генерального штаба пруссаков, еще не извещенного о подходе армии кронпринца, деревня Хлум, находившаяся вблизи от высоты, на которой с утра стоял Бенедек, приветливая и чистая деревня, все еще не тронутая, ибо оставалась недосягаемой для пушек Красного Принца, вдруг запылала ясным пламенем, как клочок бумаги, когда к ней поднесешь горящую спичку. Сейчас же австрийский орудийный огонь как бы замер от ужаса, но через несколько минут забушевал с новой силой, но уже не в сторону Быстршицы или Свибского леса, не в сторону запада, а на север и северо-восток; а тут уже и невооруженному глазу стали видны голубоватые массы прусской армии, валившие к горящему Хлуму по свободному, незащищенному пространству; войска продвигались быстро, без помех, шагал, как на параде, в ногу.
Тогда Бисмарк опять поставил свой револьвер на предохранитель. Мольтке, наклонившись к королю, произнес без улыбки, с выражением уверенности на холодном, надменном лице:
— Ваше величество, вы выигрываете сегодня не одно сражение, но всю кампанию.
Армия кронпринца в мгновение ока заняла Горжиневес, скромную деревеньку, еще вчера не подозревавшую, что название ее навсегда войдет в историю: две старые липы, росшие за околицей на горке в немой и давней дружбе с бедным, голым крестом, торчавшим поодаль, с одиннадцати часов того дня служили дальним ориентиром спешившим в бой корпусам неприятеля.
Когда прусский конный авангард достиг деревни Сепдражице, жители которой еще два дня назад бежали к Пардубицам, он встретил тут неожиданное и в высшей степени неприятное препятствие: тучи пчел, разъяренных тем, что шрапнельный снаряд разорвался около
