волос и в светло-голубом, на серых мерлушках, бархатном халате, со звездой на груди.
— А, земляче! постой!.. Мирович, кажется?.. он? так и есть, вот не ожидал! — взглядевшись в гостя и улыбаясь карими, с краснинкой, ласковыми глазами, сказал Алексей Григорьевич. — Откуда Бог принёс?
Мирович объяснил.
— Так не с рубежа, не с Переяслава? Гей-гей! шкода ж, братику; поедят там без нас все вареники, галушки и шулики… садись, сердце, вот так… Что хмурый стал? Только постой, прежде побожись: не едешь домой на волах?
— Не еду…
— А собака мохнатая, Серко, — жива?
Мировичу было не до шуток.
— Удостойте, ваше графское сиятельство, выслушать партикулярно, — сказал он дрогнувшим голосом.
Разумовский поднял брови, опустил на колени книгу и всё ещё не покидал улыбки. Ему также вспомнились иные, более счастливые годы, время Елисаветы — время его сказочного, беспримерного «случая» — улетевшего значения, силы, общей зависти и общего раболепного почёта.
— Ужели ж, голубчик, дело? И так-таки именно до меня? — спросил Разумовский.
— Коли дозволите, персонально к вашей чести.
— Не верю, убей Бог, не верю, — произнёс, покачав головою, граф, — забыт я, вовсе обойдён; отписали в инвалиды. Да кому я чем могу быть ныне полезен? Всё новенькие пошли, да какие! Спереди блажен муж, а сзади — всякую шаташася языци… Так-то, земляче! Оно и дело: не всем большим под образами сидеть. Чужи пивни весело поют, а на наших типун напал — спят, сучи сыны, аж потеют…
Мирович собрался с мыслями.
«Всё ему расскажу, — подумал он, — попрошу его совета. Хитёр он и тонок; наставит, как следует, укажет теперь откровенно, где и кого просить».
— Не откажите, век Бога заставите молить, — сказал Мирович, — вы же первый когда-то нам помогли — определили меня в корпус! Открыли жизни путь…
— Да изволь, изволь, охотно, — в чём дело? — вздохнув и подвигаясь с креслом, произнёс Разумовский. — Сегодня я никого к себе не жду… При дворе, братец, куртаг, толкотня, суета; я репортуюсь хворым; каторжная лихоманка, иродова дочь, так уцепилась, что не открестишься. Сюда, поближе, к камину, вот так; я всё зябну да, видишь, вот чем душу отвожу на одиночестве, — прибавил, указав на кожаный фолиант, Разумовский, — выходил всех букинистов, все книжные лари, на Никольской, был у Козырева, Романчинцова и у Анохова, у Семёна Николаевича Кольчугина, нигде не нашёл. Да уж Ферапонтов, от Спасского моста, прислал намедни две редких, старой киевской печати, книги. Давно, их искал, и цены им нет. Видишь — читай: Прологи Маргарит… каковы литеры?..
— Маргарит? — произнёс, невольно вздрогнув и изменяясь в лице, Мирович.
— А что? и ты до них охотник?
— Да так-с, извините… я слышал, я знаю эту книгу.
— Откуда ж ты её знаешь? где видел? книга редчайшая…
— В Шлиссельбургской крепости, — сказал Мирович. — Заключённый принц, Иоанн Антонович, её читал и сказывал о ней…
— Принц Иоанн? в Шлиссельбургской крепости? Где же ты и как видел его?
— Необычным и нежданным случаем, мимолётно, на миг…
— Своими глазами видел?
— Своими…
— Расскажи, голубчик, расскажи: это любопытно.
Мирович сообщил о встрече с узником. Разумовский внимательно его выслушал, задумался и, сняв колпак, набожно перекрестился.
— Не привелось мне видеть несчастного, — сказал он, — а ты знаешь, в каком я был почёте: мог бы! Боже! Неисповедимы пути промысла твоего… Что ни первые в свете люди — низвергаются с высоты, а последние, гляди, возносятся, восходят… И всё то недаром, братец, не попусту…
— Извините, ваше сиятельство, — как бы что-то вспомнив, произнёс Мирович, — после той экстраординарной и почти чудом ниспосланной встречи мне более не удалось видеть принца. Знаю только, его перед переворотом привозили в Петербург, на дачу Гудовича. Где он теперь находится?
— Всё там же, в Шлиссельбурге, — ответил, отвернувшись и махнув рукой, Алексей Григорьевич, — впрочем, вру, вывозили его тогда летом, после Петербурга, ещё в Кексгольм.
— Для чего?
Разумовский помолчал.
— Да ты не проговоришься? — спросил он.
— Помилуйте, и то, что я передал сейчас, — вам только открыл.
— Сказывают, нынешняя государыня пожелала его видеть, — ответил, оглядываясь, граф, — и то рандеву было устроено как бы ненароком.
— И это верно? Её величество точно видела принца? — спросил Мирович.
— Как тебя вижу, — с недовольством, сумрачно ответил Разумовский, — всё неподобные затеи и колобродства искателей невозможного! Не сидится им. Чешутся пальцы… Стряпают дерзостные конъюнктуры, перемены, аки бы в пользу невозвратного умершего, а поистине — в свою только пользу… Ненасытные, наглые себялюбцы и слепцы! Докапываются прошлых примеров, пытают, ищут… да руки коротки… Теперь, впрочем, слышно, склоняют принца принять монашество, духовный чин — и он согласен… и хотя страшится Святого Духа — хочет быть митрополитом… Так ты видел принца, и он, читая Маргарит, применил к себе сказания о крестителе Иоанне?
— Применил.
— Загадочное и непостижимое знамение… Да! чудным, поучительным и, как бы оцт [208] и желчь, горьким смыслом пропитана вся эта книга Маргарит — о ненасытных в помыслах и алчбе жёнах… Слушай, братец, окажи мне одну маленькую услугу…
— Приказывайте, граф.
— Ты в оны дни в корпусе хорошо списывал ноты, — сказал граф, — и нашивал мне в презент копии, с хитроузорочными виньетами… Так вот что… Ну-ка, искусник, присядь да и спиши у меня тут, на особую бумажку, вот эти самые слова об Иродиаде, что, как ты говоришь, повторял принц, и вообще о злых жёнах. Я и сам был горазд списывать; но ослабло зрение и руки что-то — видно, от хворобы — не слушаются, дрожат. Вон в этой горнице столик, а возле него — видишь? — на стенной этажерочке бумага и чернильница. Пока светло, приладься там, сердце, у окна и спиши… Завтра с почтой я пошлю одному благоприятелю в Питер… Только стой, одначе… куда же ты? Погоди!.. И я-то хорош! даю тебе комиссию, а о твоём персональном деле, прости, тебя и не спросил… Ну, что? Чай, всё о том же предковском деле? Ужли не забыл?
— Как забыть? Помогите, ваше сиятельство, явите божескую милость.
Мирович поклонился.
— Совсем без средств, — сказал он, — тяжела, ох, тяжела нищета, когда знаешь, как живут и благополучны другие, ничтожные люди…
— Да что же я, братику, поделаю? сам видишь — мы, прежние, разве у дел?.. Хлопочи, ищи у новых. Они в силе: всё в их руках.
— Помилуйте, граф, одно ваше слово, намёк…
— Миновало, серденьку, говорю тебе, миновало… Были у Мокея лакеи — ныне ж Мокей… сам стал себе лакей…
— Шутите, граф, и притом — кого же просить?
— Иди к главному — к Григорию Григорьевичу Орлову: лично не знает тебя — постарайся через его братцев найти к нему доступ…
— Был
