«Добрый вечер, тов. Якир. У аппарата Уборевич и члены реввоенсовета. Тов. Сталин только что передал распоряжение Южфронта предложить армии Махно выступить на защиту Советской республики против поляков в районе Мозыря… Нами будет передан для Махно приказ».
Якир ответил: «Я лично, зная Махно, полагаю, что он ни в коем случае не согласится… и операцией против него будет весьма трудно руководить».
Уборевич: «Вы хорошо понимаете, что этот приказ является известным политическим маневром и только… Если этого не пожелают сделать, значит, они враги и изменники».
Утром Батьке принесли приказ: «Выступить со всеми вооруженными силами по маршруту: Александрия — Черкассы — Бровары — Чернигов — Гомель, где, сосредоточившись, поступить в распоряжение РВС 12-й армии».
— Что за чушь? — возмутился он, покусывая губы. — Гриша! — позвал Василевского. — Срочно сюда Каретника, Марченко и Попова!
Он ожидал любой пакости, но только не это. Выходит, вожди не против повстанцев, готовы даже дружить с ними. Лишь подчиняйтесь! Будьте на побегушках. Ох и лисы острозубые!
Услышав шум, появилась из другой комнаты Галина.
— Что случилось, Нестор?
Он не отвечал, мрачно ходил из утла в угол, опустив голову.
— Ну-у, мухоморы! — сказал раздраженно. — Ультиматум прислали. Приказывают нам идти на польский фронт. За тысячу верст киселька хлебать!
В Большой Московской гостинице было тихо. За окнами второго этажа ветер раскачивал черные, голые ветви тополя. Жена улыбнулась.
— Тебе смешно! — голос Нестора задрожал.
— Не горячись, Батько. Цэ ж сама доля клыче тэбэ.
Еле сдерживаясь, Махно смотрел на жену исподлобья.
Опять эта «доля»!
— Там же Петлюра и вси наши, — объяснила Галина. — Цэ останний шанс вызволыть Украйину. Иды скоришэ, и дайтэ бильшовыкам по рэбрам!
— Панам помогать? Петлюра с ними! — вскипел Нестор. — Да за что ж мы тогда положили тысячи голов?
— Другой свободы нет, милый. Хоть генералом станешь.
— Я не продаю убеждения за звания!
В соседней комнате заплакал ребенок — приемная дочь, взятая у Полонских. Галина пошла к ней, искоса, с сожалением поглядывая на мужа…
Ответ нужно было дать к 12 часам 9 января. Оставалось чуть больше суток. Все командиры резко высказались против похода на польский фронт. Да если бы и согласились, уставшие от боев, болезней повстанцы все равно разбрелись бы по домам. В этом не было никаких сомнений. К тому же и сам Батько подкосился, слег с температурой. В Александровске свирепствовал сыпняк. Мыло и лекарства ценились на вес золота.
Оставшееся руководство повстанческой армии, понятно, не хотело допустить резни с красноармейцами.
— Нам нечего делить с русскими, молдавскими рабочими и крестьянами! — доказывал помощник Билаша Иван Долженко (сам начальник штаба лежал в тифу где-то в Никополе). — Их вождь Ленин мечтает о коммунизме, и мы тоже. Дадут свободную территорию. За милую душу будем пахать землю!
— Глупые надежды! Им безраздельная власть нужна. Это же тираны! — горячился Всеволод Волин. — Глядите в корень: их лозунги — фикция. Они спят и видят себя тузами!
После долгих споров решили сообщить красным: согласны на совместные действия при условии заключения военного договора и признания независимости Таврии и Екатеринославщины.
Однако, еще не получив ответ махновцев, Сталин с товарищами издал секретную директиву: «Эстонской, 9-й стрелковой и 11-й кавалерийской дивизиям перейти в резерв фронта и расположиться: первой — в районе Александровой, второй…» — всем в повстанческом краю. Это не считая дивизии Якира.
Так же поспешно принимается и постановление Всеукраинского ревкома: «Махно не подчинился воле Красной Армии, отказался выступить против поляков… и со своей группой объявляются вне закона, как дезертиры и предатели. Все поддерживающие и укрывающие этих изменников украинского народа будут беспощадно истреблены». Первым подписал кровожадный приказ Г. Петровский, в честь которого потом переименуют Екатеринослав!
Рано утром 9 января к Александровску тайком подъехала еще и 41-я дивизия, чтобы окружить повстанцев с юга. Левензон встретил ее на подходе, выступил перед бойцами. Их настроение, однако, ему не понравилось. Рядовым явно нечего было делить с махновцами.
Возвратившись в город, Фишель увидал на улице начальника контрразведки корпуса Льва Зиньковского. Тот зыркнул весьма подозрительно. Комбриг подошел к нему по грязи (зима что-то опять расквасилась) и приветливо улыбнулся.
— Надо поговорить по душам, Левушка.
— И я бы хотел.
— Чудесно. А вот и комиссар мой, Генин. Пошли пообедаем. Может, в последний раз-то и видимся.
Зиньковский насторожился. Он хотел выведать, зачем идут сюда еще какие-то войска. А тут «в последний раз видимся»!
Когда сели за стол, Генин заметил:
— Батько совсем не показывается.
— Болеет, — сухо ответил контрразведчик, но умолчал, что Махно под видом крестьянина уже уехал на подводе в Гуляй-Поле с женой и приемной дочкой.
— Так я и говорю, что мы расстаемся с вами, — продолжал Левензон как ни в чем не бывало. — Уходим бить Деникина, Левушка. Точнее, добивать его. Жаль расставаться, но… приказ. Для порядка оставляем батальон, и всё. Сменит нас сорок первая дивизия. Кстати, ее начальнику Зомбергу и дайте ответ о переходе на польский фронт.
— Обязательно, а как же! — говорил Зиньковский, откланиваясь. — Спасибо, что поставили в известность.
Он не поверил ни одному слову красного комбрига. Все они сволочи, считал контрразведчик. Люди-то сами по себе неплохие, даже приветливые, когда не касаешься их власти. Но если дотронулся — берегись! Поэтому Лев немедленно доложил о разговоре Семену Каретнику. Тот пошевелил тонким кривоватым носом и молчал: впервые стал главным и опасался напартачить.
— Бежать надо, хлопцы! — настаивал Зиньковский. — У меня нюх собачий. Иногда сам себе не верю. Но такое ощущение, что прыгнут из-за угла.
— Да что они, осатанели? — пялил глаза секретарь реввоенсовета Дмитрий Попов. — Мы же еще ответ им не дали!
Его поддержал Алексей Марченко, как бы заместитель Каретника:
— Горячку пороть рано. Подождем сутки, а там… воно покаже.
— Согласен, — подвел итог Семен, хлопнув по столу широкой ладонью…
А замысел красных был прост и коварен. Бригаде Левензона далеко от города не уходить, ночью напасть на окраины, спящих повстанцев разоружить, кто сопротивляется — кончать на месте. В центре же действует оставленный батальон: хватает штаб и в первую очередь Махно с его черной охраной. Убегающих скосит 41-я дивизия.
Начали от моста через Днепр. Сняли часовых, что охраняли орудия и пулеметы. Кавалеристы Михая Няги безжалостно очистили окрестные села. Партизан брали, рубили сонных, как мух. Встретился еще махновский отряд, что шел откуда-то с севера на соединение со своими. Его окружили. Повстанцы ничего не могли понять. Кое-кто даже заплакал от горечи. Кавалерист выхватил револьвер и крикнул Левензону:
— Либо сам пущу себе пулю в лоб, либо отойди. А коня и шашку не дам! Вы что, хлопцы? Мы же все тут бедняки! Командир, что происходит?
А тот у них оказался большевиком. Ну, что делать? Прямо сумасшедший дом!
— Да мы же с Красной Армией по гроб жизни! — заявил он. — И Батьку заставим перейти к вам. А нет — патлатую башку свернем!
Левензон послушал, посомневался и махнул рукой:
— Ладно, поехали.
Отряд вместе с красными вошел в город. А там — тихо: махновцы все-таки ускользнули в степь. Многие. Видя такое, приблудный отряд по грязи понесся к своим. Ему стреляли вслед, вопили:
— Гады! Предатели!
Между тем на станции Хортица за Днепром, всего в каких-нибудь двадцати километрах от Александровска, маялся Василий Данилов, ни сном ни духом не ведая, что творится в городе. Вскочил на стоящий у семафора бронепоезд «Смерть или победа».
— Ну что, Кочубей, приуныл? — спросил командира. Кличка у него такая, а фамилия Лонцов.
— Ты, Васятка, тоже почему-то не хохочешь, — отвечал тот, шахтер из Юзово, белобрысый малый с низким лбом и приплюснутым носом. Во всем его облике чувствовалась ядреная сила.
Данилов снял кубанку, хлопнул ею по колену.
— Черт-те знает что! У нас аж семь бронепоездов. Глянь на пути. Во всей царской армии, говорят, было столько же. А куда двигать? Кого крушить?
— Спрашиваешь. Ты теперича у нас единый вождь, — усмехнулся Кочубей. — Тебе, Вася, и вожжи в руки. Понукай, коногон!
И правда, старше его по званию — начальника артснабжения штаба армии Данилова — здесь никого не было. А если добавить к бронепоездам еще пять составов с патронами и снарядами да охрану — то хоть «караул!» кричи. Куда все это грузное добро девать? Что сказать людям? Невольно вспомнилось, как когда-то он мечтал Добыть хоть ящик снарядов, даже заехал за ними на позицию добровольцев. А сейчас? Василий улыбнулся. Во Цирк! До слез прошибает.
