своих соперников, я обнаружил скоро, тоже на ощупь. Под сводом галереи располагались маленькие окошки, из которых тянуло ночной прохладой. Из одного свисала веревка.
Теперь можно было воспользоваться чужой невольной помощью. Я осторожно потянул за веревку и, когда удостоверился, что та выдержит мой вес, взобрался по ней и с трудом протиснулся в тесное отверстие. Так я вновь ненадолго повис снаружи, над землей, до которой было теперь не ближе, чем до самих небес, а потом, ведомый «нитью Ариадны», всунул голову в другое отверстие, что находилось выше первого примерно на пять локтей. Оттуда мне навстречу пахнуло теплым, спертым духом и гарью. Гул голосов доносился громче. Это было уже не окошко, а один из отводных ходов для проветривания покоев.
Я подумал, что если теперь, как крот, поползу по этому ходу, то, чего доброго, упрусь головой прямо в зад последнего из убийц или же выпаду прямо им на руки.
Немного раскачавшись на веревке из стороны в сторону, я достал ногой одно из соседних отверстий и, приложив еще немного усилий, пробрался в другой ход.
Признаться, я едва смог пролезть туда и, пока двигался, чуть не задохнулся насмерть. Те два десятка царских локтей, выстланные птичьим пометом и разделенные на два колена, дались мне совсем не легче, чем две сотни локтей подъема по голой стене. Как проклинал я неумеренные застолья с толстыми чиновниками в Сардах, Киликии и Каппадокии!
Несколько взрослых мужчин, втиснувшихся по очереди в такой ход, непременно бы задохнулись. Убийцами Валтacapa можно было послать только худых, жилистых подростков. Такая мысль странным образом успокоила меня, и я приготовился проиграть это состязание легкой и беззаботной юности.
Второе колено шло под уклон и расширялось, выводя к свету. В конце пути теснота уже не мешала, а помогала мне, иначе легко было бы вывалиться прямо на головы пирующих.
И вот с высоты никак не менее пятнадцати локтей я обозрел то безумное, уже захлебнувшееся само в себе пиршество.
Тела — в роскошных золотых одеждах и полностью обнаженные — шевелились, как черви в густом навозе. Дорогих блюд, сосудов, подносов было на низких столах ничуть не больше, чем вокруг столов — на коврах, на кафтанах и даже на спинах изнемогших обжор и пьяниц. И все это золото сверкало и тоже двигалось, расползалось в разные стороны и местами тонуло среди тел. Полуобъеденная туша жареного теленка валялась в пустом углу, точно дожидаясь стервятников или собак. Тут и там всплывали бараньи кости с обрывками плоти. Вряд ли и десятая часть винных сосудов стойко держалась в естественном положении, на днищах; большинство давно каталось на пузе, извергая остатки алой жидкости. Самым крепким гостям пир давно опротивел, и они занимались соитием кто с женщинами, а кто друг с другом. Они отталкивали ногами и руками мешавших им бездельников. Какой-то сумасброд, похоже, начинал пристраиваться к оставленному без присмотра теленку. И вся эта оргия издавала звуки, сливавшиеся в нечеловеческий гул: икала, рыгала, пускала ветры, сладострастно стонала, извергала содержимое раздувшихся, как мехи, желудков и из последних сил славословила Валтасара.
Набонидова сына я никак не мог отыскать глазами и уже стал с опаской подозревать, что он одним из первых утонул в этом животном месиве.
«На три года их явно не хватит!» — усмехнулся я, прежде чем был ослеплен поразительно яркой вспышкой.
Что может сверкнуть ярче молнии?
Там, под каменными сводами дворца, сверкнуло разом не меньше трех молний.
Гул голосов как бы вздулся, подобно бычьему пузырю, и лопнул общим воплем ужаса. Этот вопль едва не вытолкнул меня через ход наружу — такая мощная волна затхлого, перегоревшего в утробах эфира ударила снизу мне в лицо.
Пока я моргал, пытаясь справиться с ослеплением, все поползли в одну сторону. Кто еще мог, вскочил на ноги и бросился бежать. Шумно задвигались дверные засовы.
Конца веревки, закрепленной мною у самого начала хода (сам ход изнутри был тщательно промазан глиной, и не нашлось ни одной щели, за которую можно было зацепиться железным когтем), хватало еще на пять локтей, не больше.
Не долго думая, я крепко схватил конец одной рукой и, вывалившись из хода вниз, повис над толпой, обезумевшей уже не от обжорства и разврата, а от общей паники.
Веревка стала вращаться в руке, и я, завертевшись вместе с ней, с высоты десяти локтей быстро обозрел происходящее.
Огромные парчовые занавеси, закрывавшие стены на той стороне, где находилось царское возвышение, пылали. Огонь словно охватил их сразу целиком, и, казалось, по воле самого Зевса, бросившего молнии в нечестивцев, горят уже сами стены. С самого возвышения тянулся вниз, к столам, густой, желтоватый дым. Едкий запах, защекотавший ноздри, явно исходил от этого колдовского тумана.
Царское место оказалось пустым.
Пьяные, обессилевшие от пиршества люди наконец справились с засовами и принялись давить друг друга насмерть в дверях.
Краем взора я приметил трех маленьких и очень шустрых человечков, мелькнувших за боковыми занавесями.
Пылавшая материя тем временем провисла и обнажила наверху еще два хода, из которых свисали струйки пламени. То горели веревки, по которым спустились отважные мстители.
Меня никто не замечал. Я отпустил конец, свалился вниз переспевшим яблоком и едва не раздавил пьянчугу, которому было все равно — пожар или потоп.
У дверей я выхватил из толпы какого-то сановника, еще крепко державшегося на ногах, и, сдавив пальцами его ушные раковины, гаркнул ему в одно ухо:
— Где Валтасар?!
— Не знаю! — дернулся он, как пойманный заяц.
— Как он одет?!
Сановник вздрагивал в моих руках, извергая слова, будто сгустки рвоты:
— В синем! В синем! С луной! Не знаю!
Я отпустил его и отскочил обратно, к столам. Легко ли было в той гуще тел, давившейся сразу в нескольких дверях, приметить синий кафтан с золотой луной.
Внезапно я увидел, что один из полутрупов лежит на помятом синем кафтане. Но
