находишь свои вещи разбросанными по всему дому. В подвале как-то забываешь, а возвращаешься – каждый раз как после землетрясения.
– Может, – опять говорит бабушка, – ее куда-нибудь нечаянно засунули.
– Или, – вклинивается дядя Эмиль, – бомбежный вор утащил.
– Кто-кто?
– Ну, такой воришка, забирается в пустые дома, когда шарахают бомбы, и забирает что под руку попадется. Кто он такой, никто не знает. То ли француз, то ли немец.
– Некоторые говорят, это вдова, которой нечем прокормить детей, вот она и ворует с риском для жизни, – говорит бабушка.
– Ты веришь в эти басни? – спрашивает тетя Луиза.
– Не очень, – отвечает Эмиль, – но, если уж меня обворовывают, пусть лучше это будет вот такой Робин Гуд в юбке.
– Оригинально – Робингудша, которая грабит бедняков! – усмехается тетя Луиза.
– Все относительно. У нас есть огород, курятник, козы и лавка. В золоте не купаемся, но все же не так бедствуем, как многие другие, особенно во время войны.
– Не приготовить ли на всякий случай ящик картошки? – говорит бабушка.
– Зачем? – удивляется тетя Луиза.
– Чтобы, когда она придет в другой раз, ей не надо было перерывать весь дом под бомбами.
– Отлично придумано, мама! Тем более что, говорят, чаще всего она не успевает прихватить добычу. Розали мне рассказывала, что в прошлый раз заметила, как у нее в доме кто-то только переставил вещи с места на место. Может, на этот раз вдова приходила к нам.
Все эти россказни меня ничуть не убедили. В первый же вечер без бомбежки я, вместо того чтобы спать, пойду искать шкатулку.
Фромюль,
6 июня 1944
Бесшумно, как кошка, крадусь в носках по плиточному полу. Роюсь в кухонных шкафчиках, обыскиваю хлев под негодующий лай Гектора. Ночью мы с ним хуже ладим, чем днем. Штоль и Май посговорчивее, мы с ними друзья, ведь я их не пускаю на бифштексы.
Тихо обшариваю лавку, я здорово наловчился. Когда вырасту, могу пойти в грабители.
Шпионю с помощью самодельного телефона на веревочке. Один стаканчик прижимаю к стене кухни, другой – к уху. По большей части слышу только “Пум-пум-пум… Французы – для французов” и обрывки фраз, похожие на заголовки странных стихов: “Луна полна зелеными слонами. Танцуют мошки. Летают жабы. Анемичный петух…” [7]
Но вчера вечером я услышал шаги. Такие частые шажки – топ-топ-топ, – потом скрипнула дверь. Это напомнило мне призрака из гаража на вилле “Иветта”. Там я тоже слышал шаги по ночам. Шуршала одежда, скрипели ворота. Иногда даже звякал велосипедный звонок. Когда я был совсем маленьким, ты говорила, что это гаражный призрак. Бывший гонщик тоскует по велосипедам и является в гараж. Я часами мерз в одной пижаме, подстерегая его, и все без толку. А что это на самом деле были за ночные звуки, ты мне так и не рассказала.
Мне нравится бродить по дому ночью. Все тихо и как-то замедленно. Кажется, ночью старые разлаженные кухонные часы показывают правильное время. Пол скрипит, как расстроенная скрипка. Я со своим телефоном на веревочке похож на доктора. Слушаю, как бьется сердце дома в покосившихся часах, измеряю давление в водопроводных трубах. Залезаю на стул и, как бабушка, постукиваю по стеклу барометра. Почему-то, когда она так делает, мне становится спокойно. Иногда вдобавок ко всему мне достается еще и целый концерт в исполнении тети Луизы. Она храпит так, будто псалмы выпевает. Это звучит как месса для медведей.
Та же месса, но уже без медведей, бывает и днем. Я ни над кем не хочу насмехаться, но иной раз, когда она, закрыв глаза, общается с Богом, меня так и подмывает что-нибудь этакое отколоть.
– Это ее способ найти выход, – сказал мне как-то Эмиль. – Библия – проезжая дорога для воображения, на которой все размечено. Что хорошо, что плохо, что надо и чего не надо делать. По мне, так это скучно, но то я, а то… Думаю, Библия Луизы – одна из последних, сохранившихся во всей округе. Даже эта книга запрещенная. Лично я не верю, что ее молитвы помогут нам победить, но если Луизе от этого лучше, то пусть себе!
– Так тетя Луиза в Сопротивлении?
– Нет… не то чтобы. Ну, или по-своему да. В оккупированной зоне оставаться собой, каким бы ты ни был, это акт сопротивления. Жанна же объяснила тебе, что мы здесь на вражеской территории. Мне больно это говорить, но Лотарингия теперь часть нацистской Германии.
Фромюль,
11 июня 1944
Весь день я жду вечера. Бабушка занимается со мной за большим столом. Старается изо всех сил. Мне не всегда интересно то, что она рассказывает, но она вкладывает в эти уроки всю душу, так что я как в театре.
Учу азы лотарингского наречия, необходимые, как считает бабушка, для жизни здесь. “Ça geths so moal? – Как дела?” И азы немецкого на случай, если вдруг, не дай бог, встречу немца. Если путаю немецкий с лотарингским, бабушка делает страшные глаза. Всего на минуту, но мне и правда каждый раз становится страшновато. Они в самом деле звучат похоже. Но я подумать об этом не смею – боюсь, будут ругать. Так что думать-то я думаю, но про себя.
Смотреть на запретный мир я могу из окна своей комнаты. Даже в хорошую погоду небо синее, но какое-то не такое. Или что-то от горя сломалось в моей голове, или стекло слишком толстое?
Слушаю, приложив свой телефон, как дует ветер. Слышу, как лает Гектор, как грызутся Эмиль с тетей Луизой, слышу бабушкино Pipélé! Pipélé! Kom, kom! из курятника. Чувствую себя аистом в яйце – тесно и жарко. Сидеть в заточении ради спасения как-то дико!
Кажется, все идет наперекосяк с тех пор, как ты ушла, как будто ты по ночам чинила все в мире, что шло не так. Теперь моя очередь. Но я плохо разбираюсь, как устроен мир. Эмиль говорит, что для начала мне бы надо починить самого себя:
– Твоя голова – единственное, на что ты можешь рассчитывать. Откопай под слоем злости остатки веселья и научись опять смеяться.
Неплохо бы написать для моей головы правила пользования. Вот только с ней что-то не то. Ничего не работает, как раньше. Все перепуталось, смешалось – чувства, воспоминания. Включишь какое-нибудь одно – оно только успеет немножко меня согреть, как тут же – раз! – короткое замыкание, и все перегорает. Надо заново чинить всю проводку. В сердце что-то коротит, я еле дышу.
Но с наступлением темноты что-то во мне пробуждается. Как
