взял один конец в зубы и, когда пуговица стала быстро вращаться, осторожно дотронулся ею до края фарфорового кружочка. Часть кружочка очень быстро накалилась докрасна. Тогда один из моих новых соседей достал из-под топчана коробку сигарет. От накаленного кружочка фарфора все четверо прикурили.
— Ну, вот видишь, — сказал взломщик, — этого носового платка нам хватит теперь вместо спичек на целый месяц. Мозгами должен пораскинуть человек, если у него нет денег.
Под топчаном из стены вынимался кирпич, и в отверстие можно было просунуть руку до самого плеча. Целые поколения узников терпеливо и осторожно выцарапывали эту дыру.
Потом меня научили, как незаметно пронести сигареты: можно, например, прятать их в подкладке сумки, в которой приносят передачи, или класть в жестяную коробочку и запекать в хлеб или калач.
От них и других «стариков» я научился тысячам мелочей, которые так необходимы в тюремной жизни, азбуке Морзе, изготовлению различных инструментов из кусочков проволоки, гвоздей, вытащенных из ботинок, и многому другому. Сидящие со мной в камере хотя и не согласны были с моим мировоззрением, но охотно передавали мне свой «опыт», с тем чтобы я, в свою очередь, передал его другим товарищам.
Каким находчивым может быть человек, оказавшись совсем в безвыходном положении, я узнал только здесь. Поэтому, когда я попал в одиночку вацской тюрьмы, все мне было уже нипочем.
На полу, под одной из каменных плит, у меня был великолепный склад. У трубы центрального отопления мы просверлили в стене отверстие (это было нетрудно, так как стена, оказавшаяся из гипса и штукатурки, легко подалась) и передавали на клочках бумаги друг другу весточки. Собран у меня был и весь инструмент — от швейных иголок до ножниц. Была и сумка, в которой мне приносили передачи и чистое белье. Я уже говорил, что, перед тем как попасть в Вац, я был в Сегеде и там тюремщики, наверное, с десяток раз проверили сумку, но никаких потайных кармашков не нашли.
И вот немного спустя, когда я получил право на посылки, в этой самой сумке маленький Шалго передал мне план побега…
Но это все-таки были знания лишь за «начальную тюремную школу» или, в лучшем случае, за «среднюю».
А вот «университет»… «Университет» — это собранные вместе наблюдения, это находчивость и смекалка, это большое знание людей, настоящая конспиративная работа — вот что такое «университет». «Окончившего университет» заключенного не мог провести даже самый изворотливый шпик.
Так вот, прежде чем попасть в Вац, я вполне был подготовлен на уровне «университета».
Вацская тюрьма, если я не ошибаюсь, была рассчитана на четыреста — пятьсот человек. В мое время там содержалось, пожалуй, свыше тысячи. Больше половины из них были партийные и беспартийные работники, занимавшие различные посты во время пролетарской диктатуры, за что и попали сюда. Были среди них такие, которые «каялись в совершенном преступлении», но большинство ходили с гордо поднятой головой и если до этого не были коммунистами, то теперь становились ими.
Точно такая же картина была и в других тюрьмах. Тюремщиков не хватало. Приходилось вызывать стариков, уже ушедших на пенсию. Вот из числа таких старых служак был и надзиратель нашей одиночки Янош Пентек. Это был уже седой сухощавый человек лет семидесяти. Он принадлежал к той породе людей, которые обходятся государству очень дорого, так как и на пенсии живут еще лет тридцать. У него были длинные, заходившие за ущи и лихо закрученные, нафабренные усы, которыми он очень гордился, причем они топорщились, как стрелы (признаться, я первый раз в жизни видел такие).
Сын крестьянина, он, уйдя на пенсию, купил у себя в деревне землю и стал заниматься хозяйством. И вот теперь, словно римский диктатор Цинцинат, прямо от плуга снова вернулся на свой пост.
Но Янош Пентек был диктатором, пожалуй, похлестче Цинцината, Лицемерный, ехидный, с отвратительным каркающим голосом и вороватым взглядом, он сорок лет носил форму тюремного надзирателя. Я как-то попробовал мысленно снять с него все это и облачить его в белую рубашку и черного сукна брюки — каким он выглядел в деревне, когда, еще будучи подростком, отправился в город, чтобы принакопить деньжонок для приобретения земли.
Да, да, сорок лет в тюрьме вытравили из него все человеческое. И кичился он не тем, что приобрел двенадцать хольдов [10] земли, нет, чин, до которого он сумел дослужиться, — вот что составляло предмет его гордости.
В тюрьме, хоть и существовало два мира — узники и надзиратели, все-таки иногда можно было услышать человеческое слово. Но не от Пентека… Он никогда не сделал замечания даже насчет погоды, ни разу не сказал, как, мол, хорош апрельский ветер, подсушит он теперь мою землицу. Тюремный устав для него был вроде священного писания, и по какому бы поводу он нас ни ругал, рано или поздно он всегда цитировал его параграфы.
И вот однажды я сделал попытку к сближению. Дело в том, что все именовали его «господин старший надзиратель», а я попробовал назвать его «ваше благородие». Он старался не показать, как ему это приятно, но не смог скрыть удовольствие, растрогался, и глаза его влажно заблестели.
Теперь я все время стал называть его так. Попытка имела успех, мы вскоре сдружились, сдружились настолько, насколько можно было сдружиться с таким человеком, как Пентек.
Вскоре после этого он начал частенько поговаривать: «Такой добрый христианин, и как это так, что вы замешаны в деле с этими коммунистами!» Да, теперь каждый, кто не слепец, видел, как доброжелательно он относился ко мне.
Дырявый мешок всегда найдет себе заплатку.
Пентек стал верным и преданным помощником главного священнослужителя Шимона.
После злополучной истории с проповедью и исповедованием Пентек ежедневно заходил в нашу камеру: «Как же это произошло, такой добрый христианин — и такая история! Попросил бы прощения у господина главного священнослужителя, и все было бы хорошо!.. У него и так много хлопот из-за вас, и зачем ему еще это нужно!»
Мало-помалу он рассказал нам о том, что отношения между начальником тюрьмы и Шимоном очень натянутые.
А в это время у правительства начались внешнеполитические конфликты. Хорти знал, что если ему не удастся восстановить порядок в стране, то он очень легко может оказаться без поддержки западных покровителей. Король Карой в глубине души все еще мечтал о троне, и правительству Антанты он, как бы между прочим, говорил, что вот-де Хорти даже в своей банде не может навести порядок.
В общем, так или иначе, а дело о массовых расстрелах в вацской
