монахов он не смущался оттого, что вдруг да и обжигала его память и выдавала в сущности совсем необязательное, монашеская жизнь сурова и не оставляет места для уводящих в сторону воспоминаний. Впрочем, так полагают в общине все, но не Ананда. Он светел душой и мягок и тянется к нему сердце Татхагаты. Было однажды… Сидел он на берегу реки и смотрел в воду, и что-то удивительное видел между обыкновенных подводных камней, не то небесные дворцы, осиянные божьим светом, не то земное что-то, но тоже поражающее воображение. Вот тогда и подошел к нему Ананда и заговорил как бы извиняющимся голосом про чудное, что воображалось им в младые годы, а то и теперь нет-нет да и растолкает воображение и сделается тогда грустно, и он начнет томиться и в душе словно бы сдвинется и уж нет привычного состояния блаженного покоя.
Татхагата посмотрел на Ананду и промолчал, углядел в нем нечто тихое и робкое, источающее сердечную теплоту, только это, и — поопасся расталкивать благостное в ученике своем.
Они все разные, ученики Просветленного. Вот подвижный, легкий на ногу Сарипутта, в нем добродетель свила гнездо, от нее мудрость и понимание сущего, а еще суровость, вдруг проявит ее, и не всегда во благо ближнему. Однажды он встретил человека жестокого, жену истязающего, и не нашел, что сказать, заранее решил, что все, исходящее от жизни, есть зло, и надо ли растревоживать зло пустыми словами, иль сделается от этого польза?.. Татхагата сказал, сделается, движение к добру потому и движение, что направлено к преодолению, а не к обвыканию со злом. А вот Магаллана, он умен и ловок, легко усвоил возможность влиять на другого, но излишне часто обращается к этой своей способности, поражая людское воображение неожиданными проявлениями собственного духа.
— Жажда чуда в человеке — не лучшее его свойство, — не однажды говорил Татхагата. — И потрафлять ему, значит, усиливать придавившее землю омертвелое зло. Истинно говорю, оттого, что светлый ручей вольется в мутную реку, она не станет чище.
Но знал Татхагата, еще не однажды Магаллана, запамятовав про его наставление, прибегнет к своей умелости и будет вызывать в людях не только восхищение, а и недоумение тем горшее, что исходит от человека, потянувшегося к Дхамме. А вот Коссана, он принял учение и стал не так жесток к собственному телу, увидел ненадобность его истязания, но, случается, оказавшись вдали от людей, опять начинает изнурять тело, так продолжается недолго, хотя и мучительно для Коссаны, спустя время он сам говорит об отступлении от общинных правил и мучается, оттого что увлекся прежней своей страстью.
А вот Упали, он грузен и неловок, часто кажется не тем, что есть на самом деле, вдруг да и отметится кем-либо, что он далек от всего, на земле поднявшегося, ничего не замечает и мало о чем догадывается и не расстается со священными книгами. Он стал знатоком древних Писаний и тут мог бы поспорить и с Татхагатой. И все же было бы несправедливо, если бы кто-то сказал об Упали, что он не от мира сего, а от книжного мира, ведь это Упали вдруг отмечал такое, чего другому сроду не увидеть, и говорил о страдающем человеке с тусклыми, точно бы неживыми глазами, и лицо у него делалось скорбное. Все же… все же было бы лучше, если бы он чуть отстранился от священных Писаний и сущим в себе, нераздробленно, а душой потянулся к свету Дхаммы, тогда учение полнее бы воспринялось им, а не выглядело как привнесенное извне, а на сердце легла бы большая успокоенность.
Все так… так… Но эти монахи и со своими слабостями были его учениками. Они стояли возле учителя и всяк из них приметил в лице у Татхагаты что-то необычное.
— Если вы поняли, что такое истина, — спросил Татхагата, пытливо посмотрев на монахов, — скажете ли вы, что обязаны этим Учителю?
— Да, Владыка благого Колеса.
— А скажете ли вы, что из уважения к Учителю говорите так же, как и он?
— Нет, Благословенный.
— Все, что вы утверждаете, осознанно ли вами, прочувствованно ли?..
— Да, Благословенный.
— Учение мое подобно факелу, от него зажжется множество огней, с его помощью можно будет рассеивать тьму. Все обратится в пыль, но пламя первого факела останется неизменно сияющим.
— Да, Благословенный.
— Учение спасает не потому, что его дает Будда, а потому, что указывает путь к освобождению. Бывает так… Ученик держится за край моей одежды, но не близок мне, ведь он не принял Дхамму. Но бывает и по-другому… Ученик далеко от меня, как Белый Гунн, но сердцем он со мною, он принял Дхамму.
Татхагата вздохнул, заговорил о стране, где живут сакии и где он не был так долго.
— Мне надо пойти туда… Я подчиняюсь сердечному зову.
Никто не спорил, монахи ступили на землю сакиев, когда об их намерении стало известно Джанге, он находился в высоком просторном доме в комнате, где пребывал в одиночестве при свете, слабо проникающем из узкого верхнего оконца. Свет вырывал из мрака смутно выступающие на стенах маленькие людские фигурки, еще какие-то изображения животных, которые теперь вымерли… Брамин лежал на узком деревянном ложе, закинув за голову руки, и неподвижно смотрел перед собой, но ничего не видел, потолок был голый, мертвенно тусклый, впрочем, свет, проникающий в оконце, создавал узкие дрожащие тени, они все двигались, двигались и… неожиданно исчезали, и нельзя было сказать, что их съедал мрак, они точно бы сами, по своей воле, пропадали… Ускользание теней раздражало брамина, выбивало из состояния душевного утеснения, он сам изобрел такое утеснение, зажимал в себе все, и тогда в нем вершилось опустошение, ни о чем не помнилось и ни к чему не тянуло, все же это было лучше, чем что-то знать и ненавидеть. Его уже и ненависть утомила. Может, он и не отдавался бы ей так откровенно, но тут не многое зависело от него, а от высшей силы, она ощущалась отчетливо, когда выпадала надобность иметь дело с Татхагатой. Получалось так, что он не зависел от себя, все происходило помимо его воли. Нередко он узнавал Мару, хотя тот и пребывал в других мирах. Он понимал про свою схожесть с Богом разрушения. И это было глубокое, из самого нутра его исторгаемое понимание.
Джанга услышал, что Татхагата ступил на землю сакиев, и беспокойство овладело им, притупившаяся было ненависть, хотя и не сильно, затолкалась в сердце. Подумал, что хорошо бы не пустить Просветленного на родную землю. Начал прикидывать, как это
