там уж никак не могло быть никого чужого! Караулы стояли и вокруг его дома, и на всех прилегающих к нему улочках, да и весь лагерь был надёжно охраняем. Чего же он боится? Он знал, чего. Сейчас, сегодня, после того, что случилось, даже самые преданные ему люди, быть может, уже не так стремятся хранить его жизнь! И в палатках, окунувшихся в ночное молчание, тихо-тихо, одними губами люди говорят друг другу:
— Для чего нам сражаться и умирать за того, кто своей волей предал жуткой смерти почти три тысячи правоверных? Если золото султану дороже тех, кто готов был идти за ним хоть в огонь, то для чего нам такой султан?
Шаги за дверью смолкли, и кто-то осторожно в неё постучал.
— Войди! — резко сказал Салах-ад-Дин, огромным усилием заставляя себя оторвать руку от эфеса сабли и перенести на свой шёлковый широкий пояс. (Если что, можно мигом вновь схватиться за саблю, а выходит она из ножен за одну долю мгновения — он долго выбирал для себя именно такую).
В дверях, освещённый небольшим светильником, который он держал в поднятой руке, стоял Асад-Ширали, один из его мулюков. Он был не только одет, но и в боевой кольчуге, которую никогда не надел бы просто ради внушительного вида. Значит, он чего-то опасается.
— Великий повелитель!
Кажется ему или на сей раз традиционное обращение звучит как-то мрачно-насмешливо?.. Конечно, кажется. Асад-Ширали суров и сдержан, если что, он скажет в лицо. А что скажет?
— С чем ты пришёл? — спросил султан.
— Мулюки спрашивают, объявишь ли ты наутро сбор и пойдём ли мы на христианский лагерь?
Салах-ад-Дин с трудом удержал готовые сорваться с губ бранные слова.
— Идти на их лагерь? Сейчас?! Они хотят, чтобы я угробил больше половины армии? Или им это нужно, чтобы потом меня же в этом и обвинить?
Он говорил почти спокойно, и, как обычно, его напускное спокойствие произвело должное впечатление. Если бы он показал одолевший его гнев и тайный страх, Ширали мог возмутиться. Но он лишь покачал головой:
— Великий султан! Минувшим днём ты допустил убийство почти трёх тысяч правоверных. В лагере ропщут. И если мы тотчас не сумеем отомстить за их смерть...
— Мы не сумеем! — твёрдо оборвал мулюка Саладин. — Лагерь христиан хорошо укреплён. Их много, и они успели оправиться после долгих битв за Акру. Вождём войска избран король Ричард, а он умеет побеждать, даже когда их много меньше, чем нас. Но сейчас их не меньше. И я не поведу армию на верную гибель!
Большие чёрные глаза Ширали сверкнули и погасли:
— Но отчего же тогда ты допустил смерть пленных, когда можно было их выкупить?
— Я не верил, что король христиан действительно убьёт их.
Понял ли преданный военачальник, что султан лжёт ему? Нет-нет, Салах-ад-Дин отлично понимал, ЧТО делает. И понимал, что если Ричард Львиное Сердце не совершит последний страшный шаг, то другие вожди христиан заставят его это сделать.
Прошёл месяц с тех пор, как к нему, Салах-ад-Дину, прибыли эмиры из осаждённой Акры и изложили условия сдачи города. И он принял эти условия. Через тех же эмиров пообещал отпустить две тысячи христианских воинов, пленённых им в нескольких битвах, выдать захваченное магометанами Древо Животворящего Креста и выплатить двести тысяч золотых червонцев. Он дал слово, и христиане отпустили эмиров и шейхов Акры, часть её жителей и гарнизона, оставив в заложниках две тысячи семьсот пленных.
Давая обещание, Саладин знал, что не выполнит его. Двести тысяч червонцев? Да на это можно вооружить ещё такую же армию! И отдать их христианам? А пленные? Это ведь не захваченные в городах перепуганные купцы или мастеровые. Тех давно продали на невольничьих рынках. В темницах султана, в крепких цепях ждали своей участи только сильные воины и рыцари, готовые вновь вооружиться и встать против его армии. Люди султана старательно распространяли вблизи захваченных крестоносцами городов вести о том, что многие пленённые Салах-ад-Дином христиане приняли ислам и встали под его знамёна. Это была ложь. За всё время противостояния таких случаев было пять или шесть. Даже в темницах, получая самую скудную пищу и нарочно подсоленную воду, изнывая в тяжёлых цепях, оставлявших кровавые следы на руках и ногах, измученные и истощённые, христианские рыцари смеялись над всеми обольстительными предложениями. И умирали, осеняя себя крестным знамением, со словами: «Господи! Прими душу мою во Царствии Твоём!» Нет, нет, отпущенные на волю, они снова пошли бы воевать с ним, Салах-ад-Дином. Что до Древа Животворящего Креста, то оно почему-то внушало султану особенный гнев и одновременно особенный трепет: он знал, что ничто так не воодушевляет его врагов, как одно только упоминание о Кресте, на котором умер Тот, Кому они молятся...
Месяц султан вёл переговоры с послами Ричарда. Просил подождать, предлагал иные условия, обещал вновь всё обдумать. И снова и снова вопрошал самого себя: обязан ли он сдержать данное слово? И спасти тех, кто, сдаваясь на милость победителей, верили, что он, Салах-ад-Дин, выкупит их жизни?
Чтобы не мучиться сомнениями относительно пленённых христиан, султан вскоре приказал умертвить их. И тогда впервые в глазах некоторых из своих приближённых прочитал изумление и гнев... Отдавая этот приказ, он как бы объявлял смертный приговор и своим единоверцам, оставшимся в руках неверных.
В этот день, в тот день, за которым наступила эта зловещая, полная молчания ночь, на равнину вблизи его лагеря вывели мусульманских пленных. В оковах, под охраной конных христианских воинов, они несколько часов простояли под яростным солнцем. И дважды выезжал герольд и, протрубив в рог, кричал на достаточно чистом арабском языке:
— Султан Египта! Исполнишь ли ты слово, данное христианским королям?
Ответом была тишина.
В час, когда солнце начало нисходить к западу, и тени стали вдвое длиннее
