Пристрастилась Олисава, переплыв в лодочке за Лыбедь, подолгу сиживать на отлогом бережку, на жарком солнцепеке.
Солнышко колышет зайчики на медленной воде, поникли над речкой тронутые первой желтизною ивы, а по другую сторону город взбегает на крутизну холма прихотливо извивающимися улочками, бросают искры золоченые купола церквей и соборов, выше всех вздымается Всеволодов детинец, а над посадами, над слободами, над рекой летят и летят прощально курлыкающие журавли…
Через Лыбедь перевозил Олисаву в лодочке веснушчатый и рыжий, как солнышко, сын ключницы Агапьи Василек. Ласковым он был пареньком и ухоженным. Рубаха на нем всегда чистая, хоть и не новая, штаны кежевые [171] с ровненько вшитыми заплатками, белые онучи и маленькие, по ноге, лапотки. Краснел Василек от каждого обращенного к нему слова, глаза прятал и сам с Олисавой никогда не заговаривал.
— Ты боярышню нашу не беспокой, — наставляла его мать, ключница Агапья. — Не твое холопье дело в хозяйские разговоры встревать. Но гляди зорко. Ежели что боярышне по душе, тут же сполни. На покорстве весь род наш в люди вышел. Не то гнул бы ты сейчас спину на пашне, а не бездельничал в боярском терему…
Материна наука на пользу была Васильку.
Подобрав ноги под нарядную рубаху, сидела Олисава на бережку, камушки бросала в воду, загадывала про Звездана: ежели доброшу до середины — вернется до Успенья, а не доброшу, то и на Семен день не жди.
Размахиваясь пошире, далеко забрасывала камешки боярышня, радовалась скорому возвращению суженого.
— А ну-ка и ты брось камушек, — говорила она Васильку и тоже загадывала: ежели переметнет через речку — скоро свадьбе быть.
Но не зря наставляла своего мальца Агапья — дальше боярышни, чтобы не обидеть, кинуть камушка он не мог, и до середины не добрасывал. Дивился Василек: и отчего сердится Олисава? Никак в толк не мог взять ее хитрую задумку.
Бросала, бросала боярышня камушки, а тут возьми да и сорвись с безымянного пальчика золотой перстенек. Покатился по траве, упал в воду — вот досада.
— Не печалуйся, боярышня, — сказал Василек и даже обрадовался. — Не пропал твой перстенек, я его мигом достану.
Развязал лапотки, размотал онучи, рубаху и штаны снял и в одном исподнем — бултых в реку.
Вода в Лыбеди холоду набрала, будто огнем обожгло Василька. Но не выскочил он на берег, окунулся еще глубже, пошарил тут, пошарил там, ткнулся ладошкой в осоку — нащупал перстенек.
Олисава вскочила, захлопала в ладоши:
— Ай да Василек!.. А еще кину — достанешь?
— Как не достать, боярышня! Кинь еще, — дрожа от холода, отвечал Василек.
Подальше бросила Олисава перстень. «Ну, — подумала, — теперь нипочем не достать».
Долго был Василек под водой — уж перепугалась боярышня. Да только зря она волновалась — вынырнула рыжая голова на быстрой протоке, глаза улыбаются, перстень в зубах Василька желтым огоньком светится.
Хорошую забаву нашла Олисава, много раз еще нырял за перстеньком Василек. Совсем посинел парнишка, а хохочет, радуется, что развеселил боярышню.
И боярышне весело: звонким смехом закатывается Олисава, а еще смекает про себя — где-то был здесь поблизости коварный омуток?.. Бросила она перстень в мутную воду:
— Сыщи-ко!
Про омут тот Василек знал: опасное это место завсегда стороной обходили ребятишки. Но боярышни ослушаться он не смел. Окинул Олисаву покорным взором, забрел в реку по колено, перекрестился и сунулся головою в волну.
Тут мужики, оравшие пашню, стали стекаться к берегу, кланялись боярышне, сняв шапки. Раздумчиво говорили:
— Засосет мальца… В прошлом годе Акиндея тут же засосало.
— Акиндей пьян был, оттого и засосало…
— Исстари водится на Лыбеди водяной. Кажись, на ентом месте он и княжичей надумал прибрать.
— Не, то место подале будет, возле самых ворот.
— А здесь гнездо его поганое, не иначе…
— Н-да, засосет мальца.
Страшное сказывали мужики, но никто и не подумал лезть за Васильком в воду. Боярышня развлекается — дело енто ее, рассуждали они. Не ровен час, на свою голову расстараешься.
— Вона, вона малец! — закричал кто-то.
Все подались к берегу.
— А и впрямь выплыл… Ай, да ловок! Давай, давай сюды, — размахивая руками, подманивали мужики Василька.
Но не было в зубах у парнишки колечка, не светилась, как прежде, желтая звездочка.
— Ишь, упрямой какой, — с одобрением говорили мужики. — Нырнул сызнова.
Во второй раз исчезла в черном омуте рыжая голова Василька.
— Ты покличь-ко его, боярышня, — заговорили в толпе. — Вода нынче холодна, как бы и впрямь не потоп малец. Жалко…
— Василек! — слабо позвала перепуганная Олисава.
— Эй, Василек! — загалдели мужики.
Ни звука в ответ. Только трепыхнулось что-то под кустами, будто метнулся потревоженный сом.
— Кажись, спину показал, — прошептал кто-то с хрипотцой.
— Неужто он?
— Он самый и есть, водяной-то… Радуется!
— Ах ты, господи, — запричитали бабы.
— Кшить вы! — прикрикнули из толпы. Люди грудились, затаив дыхание.
Но все закричали разом, когда снова увидели Василька. Голова его была облеплена илом, словно обросшая мхом кочка.
— Греби, греби сюды! — обрадованно кричали мужики. Василек обреченно вышел на отмель, опустив руки, дышал глубоко. Посиневшие губы вздрагивали:
— Не нашел я твоего перстенька, боярышня. Утоп он…
— Благо, ты не утоп, малец, — с сочувствием заговорили вокруг. Бабы хлопотали:
— Глянь-ко, замерз, сердешный. Ты исподнее-то сыми.
Подхватив одежку, Василек припустил к лесочку быстрой прытью — переодеваться.
— Эй, мужики! — появился на тропинке, сбегающей с пригорка, обросший сивой бородою остроглазый и приветливый человек. — Аль утоп кто?
— Не, слава богу, никто не утоп.
— Так почто шум? — вплотную подошел незнакомый мужик.
— Да вот боярышня кольцо в омуте обронила…
— Твое, что ль, кольцо? — спросил мужик Олисаву.
— Мое.
— А дорогое ли?
— Золотое, с камушком.
— На-ко, — сунул мужик стоявшему рядом с ним холопу неструганый батожок. Сам сбросил зипун, стал стаскивать с себя рубаху.
— В омуте кольцо-то, — предостерегли мужика из толпы.
— А нам ничо, — подмигнул мужик Олисаве черным глазом. — Достанем твое колечко, боярышня, не печалуйся.
— А водяного не боишься? — остерег кто-то во второй раз.
— Может, я сам водяной, тебе-то почто знать?
Толпа отпрянула, никто не произнес ни слова. Мужик вошел в реку, зябко передернул лопатками.
— Э-эх, благословясь! — выдохнул он и скрылся под водой.
В толпе стали осторожно переговариваться:
— Кто такой?
— Пришлый!..
— А ликом, кажись, знаком.
— Уж не Вобей ли? — предположил кто-то.
— Куды там, Вобей ишшо в запрошлом годе сгиб…
— Да верный ли слушок?
— Сам Одноок сказывал…
— Одноок скажет!
Мужик фыркал и плескался в омуте, как рыба. То здесь пощупает дно, то там. Перстенек маленький, в донный ил зарылся, шутка ли сыскать его в реке! А то и вовсе снесло течением…
Долго нырял мужик, всем наскучило. Толпа стала медленно расходиться: у всех своих дел невпроворот — вона еще сколь пашни оралом не пройдено. Мужики стронули отдохнувших кобыленок, бабы и ребятишки подхватили коробья с зерном.
Одному только старосте делать нечего: как прилип он к берегу, и все про себя смекает: «Вобей али не Вобей? Дай-ко поближе взгляну».
Наконец мужик размашистыми саженками подплыл к берегу, отряхнулся, направился к своей одежке.
— Достал ли колечко-то? — спросил староста.
— Не, — спокойно отвечал мужик.
— А в ладошке чо?
— Отлипни, старой.
— Ты ладошку-то раскрой, — наскочил на него староста петухом. — В ладошке колечко-то!.. Эй, люди!
Мужики неохотно остановили лошаденок.
— Идите сюды! — позвал их староста. — Нашел ин он, колечко-то, а не отдает…
— Ну, чо расшумелся, чо?! — мужик застегнул на груди зипун, поднял с земли батожок, замахнулся на старосту.
Отшатнулся староста, заслонился рукою, заблажил:
— Вобей енто, Вобей! Признал я его.
Но Вобей, не оборачиваясь, уже шел размашистым шагом к леску…
Давно отслужили в Успенском соборе вечерню, разошлись богомольцы, опустело торговище, закрылись в посаде мастерские, потухли горны. Закрыли Золотые, Серебряные, Медные и Волжские ворота, возле боярских усадеб, постукивая колотушками, прохаживались одни только ночные сторожа. Отшумели пиры, разбрелись по домам бражники. Тихо во Владимире, тихо и благостно, псы и те побрехивают с ленцой…
