те такого не делают. Хочешь замарать моё имя перед своими и перед чужими?
— Я только рассуждаю вслух! — спокойно заметил купец, нисколько не испуганный вспышкой повелителя правоверных. — Твоё право выбирать, твоё право. Тут есть и другие возможности. Скажем, уплатить тысяч сорок и сказать, что пока больше нет. А ты, мол, король Ричард, отпусти большую часть наших людей — я ведь стараюсь, ищу деньги, ну так и ты не будь слишком суров... Ведь сам говоришь, что Львиное Сердце не любит быть жестоким с пленными. Опять же, в глазах своих ты тогда был бы не обманщиком, а обманутым, если бы всё же христиане осуществили свою угрозу. А так получается, что они осуществили её законно!
— Я этого и не отрицаю, — Саладин взял себя в руки и уже спокойно встретил очередной колючий взгляд поставщика. — Но ведь было ещё одно требование...
— Какое это? Ах да, да! Древо!
Султан кивнул:
— Да. Древо, будь оно проклято!
Купец непонимающе развёл руками:
— И отчего тебе оно так нужно? Ну и отдал бы...
— Нет! — зло бросил Саладин.
— Хм... Ну... В конце концов, разве в рощах за этими горами не растут подходящие деревья? Что стоило бы сделать такой же крест, запачкать землёй, просушить в большой печи, словом, придать ему вид очень старого?.. И выдать христианам: вот вам ваша святыня, молитесь, сколько вам потребно!
Салах-ад-Дин нахмурился. В своём цинизме купец постоянно переходил границы, и это порой почти переполняло чашу терпения. Чувство меры было совершенно не свойственно Муталибу.
— Крест для них не просто дерево, — ровным голосом, будто учитель нерадивому ученику, объяснил султан. — Он для них действительно творит чудеса. Исцеляет, приносит откровения.
— Я тебя умоляю! — всплеснул руками купец. — Да если они будут верить, что отданная тобою деревяшка — тот самый крест, то он будет их исцелять и приносить всякие дурацкие откровения. Дело ведь только в том, что сам человек себе внушает. Неужто ты, такой мудрый и опытный, веришь, будто две пересекающиеся доски способны творить чудеса?
Саладин расхохотался:
— Тут уже дело не в том, во что я верю! Дело в том, во что, в конце концов, веришь ты... Я знаю, что ислам ты принял только ради выгодной торговли в Дамаске и твоих тёмных делишек, до которых мне не было и нет дела. Знаю, что ты — еврей и не веришь в Аллаха...
— А вот это уже позволь, великий султан! — воскликнул купец, и на этот раз его небольшие глазки загорелись хищными красными искрами. — Я — правоверный магометанин и не нарушаю законов. Ведь ты же принимаешь под свои знамёна христиан, принявших ислам? Правда, слыхал я, что таких находится очень-очень мало... Но отчего же еврею нельзя быть мусульманином? И то, во что или в кого я верю, ведь не смущает тебя, когда ты покупаешь у меня жизни своих подданных? Разве я не помог тебе год назад раскрыть заговор в Рамле? Разве ты не узнаёшь от меня, кто и что говорит о тебе и твоих деяниях в разных городах твоих владений? Когда я доношу тебе на правоверных, ты не думаешь о том, крепка ли моя вера?
— Мне плевать на твою веру! — вырвалось у Саладина. — Верь на здоровье в свои Золотые врата и в мессию, это меня не касается. Но я не хочу, чтобы ты поучал меня, как совершать гнусности, оправдывая это государственной необходимостью.
Он смотрел в небольшие глазки купца и ясно читал в них: «Да-да! И это говорит тот, кто позволил убить на виду у своего войска почти три тысячи правоверных, пожалев золото и побоявшись выдать пленных...»
Но вслух Муталиб сказал совершенно другое:
— Сказать по чести, великий султан, солнце правоверных, я человек маленький, и не моего ума дело, кто прав и кто не прав в своей вере. Вон христиане утверждают, что мессия уже пришёл, потому и поклоняются деревяшке, которую тебе так жаль им отдать.
Салах-ад-Дин снова засмеялся:
— А ты разве не слыхал, что те, кто первыми уверовали в Христа, были как раз евреи? И их было не так уж мало!
На этот раз султан наконец попал в цель. Случилось то, чего ему давно и очень хотелось: лицо купца исказила неподдельная злоба, даже его полные губы задёргались и искривились.
— Те, кто тысячу с лишним лет назад поклонились распятому, перестали быть евреями! — взвизгнул Муталиб. — Мессия не мог прийти сразу ко всем народам — он придёт только к народу избранному. И он не может быть умертвлён вместе с разбойниками — он будет царствовать над миром!
— И это говорит тот, кто по утрам творит намаз и повторяет: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его!» [47] — воскликнул Саладин почти весело. — Так-то ты принял ислам!
Лицо купца тотчас приняло обычное выражение. Он чуть заметно улыбнулся в свою бороду:
— Чем же я плохой мусульманин, о великий султан? — вкрадчиво спросил Муталиб. — Ведь то, что может случиться в будущем, не касается того, что есть в настоящем! И то, что пророки уже пришли, а мессия, вероятно, ещё придёт, разве мешает верить в Аллаха? Ведь это просто имя Бога.
— Единственное имя! — тут в голосе Салах-ад-Дина прозвучала ярость. — И тот, кто лицемерит в угождении ему, подлежит каре! Берегись при мне оскорблять мою веру, собака! Я могу в конце концов найти себе других осведомителей...
— Да сохранит меня Аллах от дерзости в отношении тебя и наей святой веры, повелитель! — на этот раз купец очень убедительно изобразил глубочайшее почтение. —
