только то, что несовершенен мир, а и про душу человеческую, про слабость ее и подверженность колебанию. Он видел, что зло тверже и упорнее добра и чаще выходит победителем в единоборстве. И думал, а долго ли так будет продолжаться? И то, что открывалось в размышлениях, не оставляло надежды на благополучный для человека исход. Все упорнее делалась мысль о бесполезности человеческого существования на земле, но про это узнают в миру лишь в конце жизни, когда уже ничего нельзя изменить. Точно бы во сне проходит жизнь человека, он что-то делает и к чему-то стремится, но это так ничтожно и слабо, что по прошествии времени разглядеть-то ничего нельзя, что-то вроде бы клубится вдалеке и уносится по извилистой дороге, точно пыль. Это и есть то, что прожито.
Однажды он шел по узкой, змеино узкой тропе, меж скал, в густом зверьем наследье, упадающей вниз, а потом стремительно взбегающей вверх, как вдруг ему сделалось плохо, не то, чтобы заболело что-то в теле, нет, стало горько и утесненно в душе. Татхагата сошел с тропы, опустился на окаменело твердую холодную землю и закрыл глаза, спустя время весь мир предстал перед ним ясно и догадливо и с разных сторон зримо, словно бы уместился в его ладони. Маленький и слабый мир, подобный яйцу, ничего не стоило раздавить его, столь хрупка была и просвечиваема скорлупа. Он уже не в первый раз видел перед собой земной мир, а так же другие миры, и не удивлялся их слабости и недолговечности, он, отъявший себя от сущего и тем не менее оставшийся в нем, понимал про мирскую малость и относился к этому без сожаления. Все же ему было жалко людей. Зная про них, он хотел бы, однако ж, чтоб они отыскали в себе еще что-то способное подвинуть к спасению. И это странно, ведь понимал же, что нельзя поменять природу, она не подчиняется ничьим законам, только своим, собственным… Нередко земля и иные миры представали перед ним во всем удивительном многообразии, но одновременно и в робости и в странной предрешенности, точно бы заранее судьба их была предопределена, суровый рок висел над ними, отчего внешнее великолепие обретало черты чего-то слабого, истекающего, словно бы минет время и все исчезнет и уж не будет этих миров, а появится что-то другое. Но станет ли это согревать душу, или, напротив, сделается холодно и отчужденно от сущего, найдя свое продолжение во мраке небес?.. Всесилие Будды отмечалось хотя бы в том, что при его появлении в иных мирах с ними происходило нечто благостное, но, когда он уходил, благостное исчезало, в нем самом возникало недоумение оттого, что все так неожиданно оборвалось и уже не будет на сердце нежности и тихой покорности сущему, а станет пусто и глухо. Кажется, надолго вошло в Татхагату это, отягощающее. Он знал, скоро оно сделается неизбывно и будет повсюду сопровождать его, хотя и не станет все другое оттеснившим: благостное в нем, умиротворяющее велико и уже не сдвинуть его с места. Но и это ныне подтачиваемо, и не хотел бы верить, что бесконечна людская жестокость, и ее не уменьшить в людях, но вдруг да и думал, что тут и Дхамма не всегда властна… И точно бы холодом опахивало, тянуло забыться, отодвинуть недобрые мысли, но они, хотя и утоньшаясь, не исчезали…
Татхагата мысленно видел, как горел родной город и дворец, и все, что вокруг, слышал крики людей, это входило в него и обессиливало, слабость ощущалась в теле, она на время коснулась и его духа, но вскоре иссякла, столкнувшись с противной ей твердостью, однако ж и твердость ныне проявлялась не очень приметно и осознаваемо, хотя и не давала исчезнуть умиротворяющему в нем, поддерживала мир ему и тишину несущее… Наблюдая человеческое мучение и неприютность и угасаемость земной жизни, он видел не только это, потрясшее отчину, а и пожар на всей земле, впрочем, еще не сильно обозначенный, но и тут не за горами горькая, в погубление сущему, отчетливость, выявится она, когда приспеет время… И от этого, огромного, в уничтожение живущему, отходя изредка, он касался чего-нибудь малого и болезненно слабого, почему вдруг начинало щемить на сердце и вспоминалось, что у дальнего пруда росло деревце, и он, еще мальчик, а потом, спустя годы, когда в нем умер мальчик и родился юноша, бывало, подходил к деревцу и остро жалел, сознавая в нем какую-то надорванность, которая шла вроде бы не от него самого, а от мира. Впрочем, и от него тоже… Деревце так и не поднялось, все усыхало, пока не сделалось мертвым.
Будда подобно обыкновенному человеку, пребывая в земном мире, мог почувствовать людскую слабость и мучиться ею, так случалось, когда Татхагата встречался с людьми неприкаянными, не от мира сего, но и не от дальнего мира… Однажды он посетил жрицу любви, которую знал в юности. Да, ту самую, хотя она давно поменяла форму и теперь ее звали иначе. Она не помнила про ту, прежнюю, но жила на том же месте, правда, в другом доме. Татхагата зашел к жрице любви, и тут почувствовал, что она нуждается в нем, в слове его… Он увидел уже немолодую женщину со смуглым усталым лицом в светлом, почти прозрачном платье и в такой же легкой накидке, спадающей с ее плеч. Она посмотрела него, высокого и худого, в желтом халате, с палкой в руке, — и не удивилась, словно бы ждала его. Ты уже стар, и меня, конечно, не помнишь, как бы говорила она, глядя на Татхагату. Впрочем, жрица любви и не помышляла об этом, хотя странно, что не помышляла, он-то ведь точно знал, что это не так и в том, что уже не было ею, но что предшествовало ее появлению на свет, эта мысль обозначалась четко… Да, ты уже стар и наверняка не помнишь меня, говорила она, но я хорошо знаю тебя, о, Благословенный, и хочу, чтобы ты дал мне успокоение. Я устала и на сердце у меня тревога, и она все усиливается… Татхагата услышал ее и сказал:
— Мысль женщины легко возбуждается и поддается разным желаниям, она изменчива и часто ведет совсем не к тому, что могло бы принести благо. Женщине трудно следовать по благородному пути, преодолевая соблазны. И все же это единственный путь. Ты должна помнить, что женская красота не вечна, наступит старость и человека начнут преследовать болезни. Все на земле притягиваемо к смерти, лишь Просветление дает успокоение
