многие остались на этой дороге, устланной трупами людей и лошадей, которых доконали голод и морозы. А живые, обмороженные, сделались увечными и больными до конца жизни, запомнили эту дорогу навсегда.
Оставив полки идти своим чередом, королевич ушёл вперёд со своим двором. Через три дня он был в Вязьме, где задержался на десять дней. Вскоре, восьмого января 1619 года, он был уже в Смоленске. Здесь, пережидая морозы, он устроился до весны с подтянувшейся армией, расположившейся лагерями. И здесь же их застал вице-канцлер Андрей Липский, прискакавший из Варшавы от короля, бранил комиссаров за бесславный поход и позорный мирный договор.
Затем он уехал обратно в Варшаву с епископом Новодворским, Львом Сапегой и Яковом Собеским, которые повезли королю извещение о мире и условия мирного договора.
Вернувшегося в Польшу весной королевича Варшава встретила холодно.
Так же холодно встретил его и младший брат, принц Казимир, язвительно заметил:
– Мы радуемся приезду вашего высочества! Но на вашем месте я желал бы лучше остаться в Москве, нежели возвращаться с таким позором!
Эти слова маленького, ещё девяти лет, несмышлёныша, как думал о нём Владислав, больно ударили по его самолюбию. И он предвидел, что будет ещё и не то, похлеще, в том же сейме.
Наступило лето 1619 года. В Московии всё ещё было тревожно. Хотя королевич удалился восвояси, но по волостям остались шайки запорожских казаков, баловней, и тех же «лисовчиков», уже остатки. Но от этого спокойнее не было.
В это время для него, князя Григория Волконского, выдался перерыв в делах при дворе. Изредка он ездил в Посольский приказ или ко двору. Первого июня он стоял как официальное лицо при объявлении указа о пожаловании в окольничьи Фёдора Бутурлина.
К этому времени уже был известен последний срок, когда отпустят из плена Филарета, Василия Голицына и других посольских. Правда, сроки уже давно истекли: поляки всё тянули и тянули с обменом… Сколько раз уже переносили сроки с февраля-то…
И их, всем, кому выпала по росписи честь встречать митрополита Филарета, государева отца, вызвали во дворец. Уже была готова роспись трёх встреч. Над росписью трудились целый месяц дьяки Разрядного приказа, справляясь по записям со службами по годам всех участников встреч, чтобы исключить местнические столкновения и торжество прошло бы спокойно.
Зачитывал роспись Пётр Третьяков.
Так его, князя Григория, приписали в товарищах к Дмитрию Пожарскому. Их встреча была первая, в Можайске. Не считая ту, которая пройдёт на границе, на месте размена пленными.
Пожарский и Волконский выехали с Москвы со своими обозами, дворовыми холопами, не зная, когда ещё дойдёт их очередь.
В Можайске они первым делом зашли к воеводе города, Даниле Замыцкому.
Князь Григорий пожал крепкую, сильную лапищу Замыцкого.
– Здорово! – буркнул воеводе и Пожарский.
– Где нам остановиться-то? – спросил князь Григорий Замыцкого.
– Сейчас лето! Можете в шатрах, вблизи Можайки, около Васильевской слободы! Или у озера, у Алексеевской слободы! Хотите, устроим в самой крепости? Правда, там тесновато. Или в подгородном монастыре? У монахов…
– Не-е, только не у них! – отрицательно замотал головой князь Григорий, отказываясь от такого места, зная этот монастырь по прошлому, когда Можайск осаждал Ходкевич. – Игумен – пьяница! А братия – и того хлеще!..
– Ну, выбирайте, – меланхолично сказал Замыцкий, не удивившись тому, что услышал. – Мест хватит всем!
Пожарский и Волконский встали лагерем у Можайки. Там, под раскидистыми елями, в тени, было прохладно. Правда, вечером их заели комары.
В самом начале их ожидания, в один из таких бездельных дней, утомительных и скучных, к Можайску подошёл этап польских пленных, которых везли на размен. Здесь этап остановили на отдых.
И князь Дмитрий из любопытства пошёл посмотреть на пленных: есть ли среди них те, кто выходил, сдаваясь, к нему из Кремля через Кутафью башню, шесть лет назад. Вместе с ним пошёл и князь Григорий.
Они прошли до лагеря пленных. Конвоиры, узнав Пожарского, пропустили их в лагерь.
Пожарский и Волконский прошлись по лагерю среди палаток и костров, всматриваясь в лица поляков и наёмников.
Да, как и рассчитывал, князь Дмитрий узнал полковника Струся. Тот, как всегда, похоже, был пьян или с похмелья. Выглядел неважно… Узнал он ещё одного из пленных, Осипа Будило, полковника.
– Осип, как поживаешь, как здоровье?! – искренне обрадовался он, увидев его.
Будило сидел у костра среди своих, по-простому, на какой-то грязной колоде, вытянув вперёд ноги, прижав к бокам локти. Похоже, он как всегда заливал какие-то байки, одетый в потрёпанный кафтан неопределённого цвета.
Поговорив с полковником и справившись, не нужно ли ему что-нибудь, они, Пожарский и Волконский, попрощались с ним.
В этот день, к вечеру, в Можайск приехали и духовные, записанные на встречу: архимандрит Рязанский и Муромский Иосиф, архимандрит нижегородского Печерского монастыря и игумен Прилуцкого монастыря. Расположились они отдельно, своим станом.
На второй встрече, под Звенигородом, шла такая же суета с подготовкой торжества. Туда уже приехал архимандрит Вологодский и Великопермский Макарий, с ним приехали архимандриты Чудовский и Ипатьевский.
А вот на главной встрече, третьей по счёту, в селе Хорошове, Филарета и посольских будут приветствовать митрополит Сарский и Подольский Иона и Троице-Сергиевой лавры архимандрит Дионисий. От царского же двора на эту встречу назначили Дмитрия Трубецкого и Василия Бутурлина.
В эти же дни по всему Можайскому тракту, от Вязьмы до Москвы, суетились приставы, дворяне и всякого рода иные служилые, сгоняя к тракту простой народ, чтобы он выражал свою любовь к государеву отцу, радовался его возвращению из чужеземного плена, а заодно и получал от него благословение.
* * *
На литовской границе, на речке Поляновке, в это время готовились к размену пленными.
Пленных доставили в приграничную деревеньку накануне размена.
Из Польши его, Фёдора Никитича Романова, привезли в плохоньком польском кафтане.
Последнюю ночь перед разменом он провёл в избушке, недалеко от речки Поляновки.
Русские пленные в последнее время считали дни: вот остался месяц до освобождения, неделя, три дня, … завтра…
Только что по дороге сюда Фёдор Никитич свиделся в Вильно с Василием Голицыным, чтобы уже расстаться навсегда.
Василий Голицын был плох, уже не вставал с постели.
– Всё, Фёдор Никитич, – тихо сказал князь Василий. – Подошёл мой срок… Поклонись и за меня ей: Москве-матушке…
– Ну что ты, Василий Васильевич! – бодрым голосом стал успокаивать он его, стараясь не выдать волнения от потери вот его, близкого ему человека по страданиям, тяготам, выпавшим на их долю, хотя князь Василий так и не признал царём его сына Михаила. Сложные у них были отношения всю жизнь. – Мы ещё с тобой как-нибудь поохотимся у меня в Домнино!.. Там олени, представь, ещё водятся!
Князь Василий слабо улыбнулся, одними губами. Глаза же
