— Вот вам настроение! — торжествующе ответит оппонент ученому молодому человеку.
— Субъективное восприятие! — не отступит тот.
— Ничего себе картина, — скажет парень студентке. — Только художник, по-моему, здорово приукрасил...
— Вот, — ухватится за эти слова ученый молодой человек. — Слышали? Художник приукрасил. Иными словами, художник далек от правды жизни! Картина называется «Живая сталь». Допустим, оригинально. Однако в скобках подзаголовок «Сорок первый год». Следовательно, художник использовал материал сорок первого года. Ныне каждому школьнику известно, что лето сорок первого года было трагическим для нашей страны. Армия наша терпела одно поражение за другим... Здесь же, на полотне, художник изобразил победу. Это, мягко выражаясь, ничем не оправданная гипербола...
И вдруг заговорит все время молча стоявший пожилой мужчина с грубоватым обветренным лицом, большими загорелыми руками.
— Ты-то откуда знаешь, что было в сорок первом году? Ты-то где был тогда? Соску сосал! А мы и в сорок первом били врага. Да, били! Без сорок первого не было бы сорок пятого! Трудно было в сорок первом. На танки шли с гранатами, с бутылками... В том не солдатская вина, что танков своих было мало, что фашиста приходилось останавливать своей кровью. И остановили! А ты тут рассусоливаешь, хорошую картину хулишь. Правильно все нарисовано. Сразу видно, что товарищ художник сам все видел, на своей шкуре испытал. А ты что видел? Ты что знаешь?
— Но позвольте, дорогой товарищ, — мягко обратится к нему спутница ученого молодого человека, — нельзя же грубить. Мы смотрим картину, выражаем свое мнение.
— Что выражать, если картина правильная! — Мужчина кивнет на молодого человека. — Пройти бы ему наши дорожки, понял бы, почем фунт лиха.
— Что же вы предлагаете? Войну? Чтобы и нам пройти все испытания? — вежливо спросит девушка.
Мужчина помолчит немного и сурово ответит:
— Нет, не нужна война. По горло сыты. Но уважать нужно тех, кто на этой картине...
— Ну-ка, дайте взглянуть поближе, что на той картине. — Сквозь толпу зрителей протиснется мужчина с бородкой. — Так, так... Говорите, картина «правильная»? А давайте посмотрим, так сказать, со всех сторон. Как прикажете понимать такую мелочь: боец с гранатой изображен так, что размерами он чуть ли не больше танка. Где же пропорция?
Пожилой мужчина с грубоватым обветренным лицом не найдет, что ответить, но опять вмешается тот, что возражал ученому молодому человеку.
— У вас нет ли, случайно, складного метра? — спросит он у бородки.
— Нет. А зачем?
— Вы же любите измерять... Вот и измерили бы и танк, и бойца...
— Зачем же говорить глупости...
— Тут я с вами согласен: зачем говорить глупости... Вот вы, — он повернулся к ученому молодому человеку. — Вот вы за обобщения. Вы, — кивнул он бородке, — за пропорции. Но почему же вы проходите мимо обобщенной мысли художника? А мысль, по-моему, очень ясна: на пути вражеской техники, на пути в броню закованного фашизма стоит Человек, революционер. Да, да, не будем бояться громкой фразы — революционер! Вот вам и обобщение: главное — человек, ему все под силу! Дороже всего художник ценит именно человека и говорит нам: никогда не забудется тот, кто честно пал за Родину. Эту мысль можно прочесть хотя бы по такой, детали. Вот лежит погибший боец. У него дымится шинель, горит, и пламя похоже на Вечный огонь...
— Ой, Коля, и верно, — восхищенно шепнет студентка своему спутнику. — А ты говорил — художник приукрасил...
Пожилой мужчина положит загорелую руку на плечо тому, кто говорил о Вечном огне, и спросит:
— Ты, часом, не уральский?
— Нет, курский.
— По возрасту видать — на войне не был, а правильно говоришь.
— Не был, а войну видел... ребенком.
— Вы хорошо фантазировали, — опять начнет мужчина с бородкой. — Но я говорю о технике исполнения...
И спор продолжится, и появятся в газетах статьи о «Живой стали», одни будут хвалить, другие поругивать...
Но все это будет через много-много лет, а пока Дмитрий только санитарный инструктор, и не было у него ни мастерской, ни красок, были только глаза, которые много видели...
И была проклятая война.
— Вот что, Гусаров, бери санитарную сумку, садись в машину и вези раненых в медсанбат, — распорядился старший врач. — Скажешь там — нужны машины, попутные искать трудно.
Дмитрий залез в кабину. К машине подбежал повар Михеич.
— Возьми на дорожку, Митя, а то без обеда ты, — сказал он, подавая какой-то сверток.
Незнакомый шофер вел машину осторожно, тормозил на выбоинах, но все равно в кузове кто-то стонал, кто-то ругался:
— Ты что, дрова везешь!
— Ничего, ничего, если кричат, значит живы, а если ругаются, совсем хорошо, — рассудительно успокаивал шофер Дмитрия. — Проскочить бы вон тот пригорок. Видишь — бьет по нему немец. — Он остановил машину, встал на подножку, осматривая путь впереди. — Кажется, по дороге не достает. Может быть, рискнем?
— Мы рисковать можем. А раненые?
— И то верно, — согласился шофер. — Придется объехать.
Время от времени Дмитрий высовывал голову из кабины, оглядывая небо. Зону обстрела они объехали, выбрались опять на проселок. Но могут появиться самолеты, их не объедешь.
Только тогда, когда проселочная дорога нырнула в лес, Дмитрий успокоился, повеселел: теперь снаряды их не достанут, самолеты в лесу не страшны, теперь поскорее бы сдать раненых в медсанбат, отпустить шофера и вернуться назад на санитарной машине.
Как бы выбросив дорогу на большую поляну, лес убегал в стороны, оставив на поляне зеленые островки кустов да одинокие развесистые деревья, похожие на часовых.
Навстречу машине бежали какие-то бойцы, размахивая руками и крича:
— Куда едешь? Там немцы! Дорога перерезана!
— Да-а-а, переплетик, — ошеломленно протянул шофер.
— Давай назад, — потребовал Дмитрий.
Шофер развернул машину. До леса оставалось не более полусотни метров, как вдруг вынырнул откуда-то самолет и чесанул пулеметной очередью по машине. Дмитрий съежился, забился в угол кабины. Он слышал, как дзинькнуло стекло и что-то зашипело в моторе.
— Попал, попал, гад! — Шофер выскочил из кабины, поднял капот. — Так и есть, разбита, отходила старушка, — со слезами в голосе проговорил он.
«Как там раненые? Все ли живы?» — подумал Дмитрий. Он тоже выскочил из кабины и увидел немолодого бойца с костылем.
— Что, брат шофер, ехали, ехали и приехали? — покачал головой боец. — Хорошо, что хоть людей не задело.
— Чего остановились? Что там такое, Кухарев? — прокричал кто-то в кузове, и Дмитрий узнал голос Кузьмы Бублика. Неужели он ранен?
— Вот ведь беда какая, — вздыхал Кухарев, — обезножили, значит, пропала машина...
Вражеский самолет опять с ревом пронесся над поляной, над машиной, но не стрелял.
— Дело такое, доктор, в лесок нам нужно, а то стоим, как на ладони, в момент расстреляет всех, — сказал Дмитрию Кухарев.
— Верно, отец, — вместо Дмитрия ответил шофер. — Кто может, пусть сам идет, а остальных мы поднесем.
Дмитрий понимал: другого выхода нет, не стоять же среди поляны, над которой в любую минуту может опять появиться немецкий самолет. Пугало его и другое, — если дорога впереди перерезана, значит с минуты на минуту могут появиться немцы. Что будет тогда?
Шофер открыл борт, помог раненым сойти с машины. В кузове остались двое, лежавшие на носилках.
— Мы все кое-как до леса дотянем, — сказал Кухарев.
— А этих двоих перенесем. Бери-ка, друг, — обратился шофер к Дмитрию. Вдвоем они подхватили носилки и направились к лесу. Вслед ковылял на костыле Кухарев, с зашинированной рукой шел высокий, могучего сложения сержант Борисенко. Здоровой рукой он поддерживал раненого Рубахина, у которого все лицо было забинтовано. Сзади всех, воровато оглядываясь, плелся Кузьма Бублик. Он прятал под полу шинели перевязанную руку. За спиной у него висел чем-то набитый вещевой мешок.
— Вот здесь и остановимся. Место удобное, с дороги не видно, — проговорил шофер.
Все раненые были укрыты в лесу. Шофер кивнул головой Дмитрию, дескать, давай отойдем, потолкуем. Дымя самокруткой, он тихо сказал:
— Вот что, друг, машин, по всему видать, не будет. Ты оставайся, а я побегу и сообщу кому надо о раненых... Не бросим, не сомневайся, не такие мы, чтобы раненых бросать. — И шофер ушел.
Дмитрий остался в лесу один с десятком перевязанных, беспомощных людей. В первый момент ему хотелось кинуться за шофером, уговорить его остаться, потому что сам он чувствовал себя таким же беспомощным, как и его раненые. Что делать с ними? Ждать, да, да, ждать. Шофер вернется, шофер придет на выручку.
Дмитрий опять увидел Кузьму Бублика. Тот сидел на сухой листве как-то особняком, рука его была неумело замотана окровавленными бинтами. «Кто это так небрежно перевязал?», — подумал Дмитрий и подошел к Бублику.
