Дмитрию хотелось крикнуть ездовому: поворачивай назад! В самом деле, к чему ехать туда, в дым, в грохот, на верную гибель? Надо где-то упрятаться, переждать, пока стихнет все...
— Но, калека, но! — кричал ездовой, остервенело хлеща кнутом по лошадиному крупу. — Успеть бы увезти раненых, а то поубивает всех на батальонном пункте. Слышь, как гудёт...
Батальонный медицинский пункт расположился на восточном склоне лощинки, заросшей колючим терном и ежевикой. Здесь наспех было вырыто несколько траншей, вырублен кустарник, и на небольшой площадке аккуратно сложено небогатое имущество медицинского пункта. На невысоком шесте, подобно крылу птицы, трепыхался белый треугольный флаг с красным крестом. Кое-где рядом зияли свежие воронки от бомб и снарядов. Снаряды сейчас рвались где-то слева.
Тут же, у траншеи, стояла на коленях молодая женщина с непокрытой головой, в гимнастерке с засученными рукавами, в мужских шароварах и кирзовых сапогах. Она перевязывала раненого, по-мужичьи грубовато бранясь. Лицо ее, запыленное и грязное, — было злым, и только руки, чистые, с тонкими длинными пальцами, бережно наматывали бинт.
— Ротозей! Растяпа! Слюнявая ты баба! — бросала она в такое же грязное лицо раненого. — Как же я теперь без тебя буду? Под трибунал бы тебя за такие штучки, чучело ты гороховое!
— Товарищ военфельдшер, так что приехали мы, — доложил ездовой. — Так что товарищ старший врач прислал вам в помощь инструктора.
— Забирай этого паршивца, — кивнула фельдшерица на только что перевязанного раненого, а сама заглянула в траншею. — Ну, братки, приехали за вами, счастливого пути, мои милые... Кто может, сам выходи, кто не может, сейчас мы быстренько вынесем... Что стоишь, санинструктор, что глаза на разрывы пялишь, или не видел раньше? Давай помогай, коль на помощь приехал! — крикнула она Дмитрию.
Когда раненых потеснее уложили и усадили на бричку, фельдшерица тронула за плечо того раненого, которого бранила, и сказала тихо:
— Ты, Смышляев, поскорее выздоравливай и возвращайся.
— Вернусь, Анна Андреевна, — ответил тот.
— Не обижайте нашего инструктора! — крикнул на прощание ездовой.
— Ладно, заплачет — соску найду. Поскорее возвращайся, транспорт.
Поведение фельдшерицы бесило Дмитрия. Он вообще терпеть не мог мужиковатых женщин и в воображении уже стал рисовать карикатуру на эту бой-бабу. Ох и разрисовал бы он ее...
— Вот что, санинструктор, видишь тропинку? Дуй по ней. Встретишь одиночное дерево, вернее сказать остатки, дерева уже нет, скосило его снарядом... увидишь справа колодец, в ста метрах от колодца — пункт сбора раненых. Там есть указатель, флажок с красным крестом. Понял?
— Понял, — хмуро пробормотал Дмитрий.
— Ни хрена ты не понял, — грубовато бросила фельдшерица. — На вот бери санитарную сумку. Махорка есть?
— Не курю.
— Ну? — искренне удивилась фельдшерица. — Скажи, пожалуйста, какой гусь воспитанный. — Она достала из ящика трофейную флягу, обшитую зеленоватым сукном, и протянула ему. — Возьми, здесь водка, доверяю, будешь давать понемногу раненым. Но если ранение в живот, водку не давай... Раз ты некурящий, значит и непьющий. Верно?
— Пью! — дерзко возразил Дмитрий.
— Врешь, санитарный инструктор, по глазам вижу — врешь, зелен ты для спиртного... Видел, отправила я на ПМП Смышляева? Под суд бы его. Лишнего хлебнул и пошел паршивец в контратаку немца лупить, а о раненых забыл, и самого продырявило... Подлечится, приедет, съезжу я ему по физиономии, чтобы не забывал и не подводил... На вот шоколад, пожуешь, если горько станет.
Дмитрий взял и санитарную сумку, и флягу с водкой, а дурацкий шоколад хотел отвергнуть, собираясь швырнуть в лицо фельдшерице, что он-де не барышня-сластена. Но сказать это не успел. Он вдруг увидел, что Анна Андреевна смотрит на него чистыми голубоватыми глазами, и глаза ее по-девичьи ласковы и теплы, как тихое майское небо. И лицо ее как-то сразу преобразилось, и вся она показалась ему совсем не мужиковатой и не грубой. Он даже подумал, что если бы у Анны Андреевны было время и была бы возможность хорошенько умыться, переодеться в привычное женское одеяние, да сделать еще что-то, что умеют делать со своими лицами, прическами только женщины, она стала бы даже красивой... Возможно, внешняя грубоватость — это защита от растерянности. Ведь если ей, военной фельдшерице, теряться, убиваться и охать над каждым раненым, сил не хватит, сердца не хватит, а сила ей нужна, потому что впереди еще много боли, много крови...
— Возьми шоколад, не стесняйся, — с улыбкой сказала она, потом сняла с себя кобуру с револьвером и повесила ее на Дмитрия. Видимо, заметив его протестующий взгляд, поспешила: — Бери, бери наган, у меня этого добра хватает. Не на блины идешь... Как зовут тебя?
— Гусаров.
— Имя как?
— Дмитрий.
— Дмитрий? Да как же так — Дмитрий... Сынок у меня Дмитрий, Митя, и ты тоже Митя... Ишь ты как, Митя, Митя... — шептала фельдшерица, и ее теплые голубоватые глаза заблестели от слез. — Нынче в первый класс пойдет мой Митя, — с тревогой сказала она и, подавляя эту тревогу, сама себя успокоила: — Ну да ничего, отец проводит Митю, отец дома, после финской он уже не вояка... Иди, Митя, ну, ну, смелее. — Она подтолкнула Дмитрия. — И не делай, как Смышляев, твоя забота — раненые. Будь здоров, Митя... Ты только смотри, поосторожней там. Если обстрел сильный, прыгай в свежую воронку. Редко бывает, чтобы два снаряда падали в одно и то же место... Раненых сюда направляй, когда обстрел уймется.
Дмитрий бежал. Ему казалось, что если идти шагом, то каждый снаряд, каждый осколок может догнать его, нужно только бежать, бежать. Иногда помимо своей воли он падал, если где-то совсем близко рявкал взрыв.
Вот и поваленное дерево. Оно покойником лежало, раскинув по траве бессильные ветви. Листва на ветвях уже привяла, свесилась. Как будто ощетинившийся пиками, торчал расщепленный высокий пень, из-под его подножия тянулись не тронутые снарядом молодые сильные побеги. Дмитрий даже остановился, пораженный этой картиной: поваленное дерево, высокий пень, побеги — зарисовать бы все это, но за спиной у него санитарная сумка, на боку фляга с водкой, все для раненых.
Миновав колодец, он увидел белый флажок, воткнутый в край огромной воронки. В той воронке сидел боец без пилотки, без гимнастерки. Гимнастерка лежала у него на коленях, а боец пытался вдеть нитку в игольное ушко. Он то приближал иголку к глазам, то отводил подальше и никак не мог завершить трудную для него операцию.
— Где раненые? — крикнул Дмитрий.
— Нету пока, — отозвался боец. — А ты что, ранен?
— Меня прислали...
— А, сигай сюда, чего на юру стоять, еще заденет шальная.
Дмитрий спустился в воронку.
— Ну-ка, помоги. Никак нитку не вдену, язви ее в душу. Вот ведь как. Должно, после контузии глаза ослабли, а тут гимнастерку починить надо.
Дмитрий вдел нитку в игольное ушко.
— Ишь ты, глазастый какой, раз-два — и в дамках, — с завистью сказал боец. — Починим, пока тихо.
— Где же «тихо»? Вон какой грохот.
— Грохот, — отмахнулся боец. — Это немец от злости лупит. Отбили его, три атаки отбили, теперь, по всему видать, к четвертой готовится. Кажись, жарко будет. Сурьезная подготовка, считай, второй час душу артиллерией выматывает... Эх, располосовал-то как гимнастерку, — сокрушался боец, потом деловито стал орудовать иглой.
Дмитрия удивило поведение бойца (это был ротный санитар Мелентий Сомов). В самом деле, грохот кругом, фашисты готовятся к новой атаке, а он как ни в чем не бывало штопает свою гимнастерку, как будто для него это самая нужная и самая важная работа. Чудак! А что если через минуту, через час гимнастерка ему вообще не понадобится?
— Ну вот и готово. Кажись, не очень заметно, где порвана была, а то наш старшина душу вытрясет, если что не так, — говорил Сомов, критически оглядывая гимнастерку. — Аккуратно заделано.
Дмитрия разбирало мальчишечье любопытство: а что там, наверху? Грохот усилился. Дмитрий вскарабкался по рыхлому склону воронки и осторожно выглянул наружу. Перед глазами расстилалось изрытое, задымленное поле, густо усеянное косматыми султанами разрывов. По этому полю остервенело колотили и колотили снаряды, кружились над ним самолеты и клевали землю бомбами. Было жутко смотреть, было даже непонятно, зачем, для какой цели захватчики обрушились артиллерией и авиацией на этот безжизненный и безлюдный клочок земли... Безлюдный? Значит, никого кругом нет, кроме их с Мелентием Сомовым? Эта мысль потрясла Дмитрия. Он скатился назад в воронку и хотел было сказать Сомову, что они зря торчат здесь, что нужно убираться отсюда подобру-поздорову, но Мелентий опередил его. Натягивая починенную гимнастерку, он сказал:
