провалился в черную, удушливую бездну.
19
Рыбак выпустил подставку и отшатнулся - ноги Сотникова закачались рядом, сбитая ими шапка упала
на снег. Рыбак отпрянул, но тут же нагнулся и выхватил ее из-под повешенного, который уже успокоенно
раскручивался на веревке, описывая круг в одну, а затем и в другую сторону. Рыбак не решился глянуть
ему в лицо: он видел перед собой только зависшие в воздухе ноги - одну в растоптанном бурке и рядом
вывернутую наружу пяткой, грязную, посиневшую ступню с подсохшей полоской крови на щиколотке.
Оторопь от происшедшего, однако, недолго держала его в своей власти - усилием воли Рыбак
превозмог растерянность и оглянулся. Рядом, между Сотниковым и Дёмчихой, болталась налегке пятая
веревка - не дождется ли она его шеи?
Однако ничто, кажется, не подтверждало его опасения. Будила вытаскивал из-под Дёмчихи желтый
фанерный ящик, убирали из-под арки скамью. Ему издали что-то крикнул Стась, но, все еще находясь
под впечатлением казни, Рыбак не понял или не расслышал его и стоял, не зная, куда податься. Группа
немцев и штатского начальства возле дома стала редеть - там расходились, разговаривая, закуривая
161
сигареты, все в бодром, приподнятом настроении, как после удачно оконченного, в общем не скучного и
даже интересного занятия. И тогда он несмело еще поверил: видать, пронесло!
Да, вроде бы пронесло, его не повесят, он будет жить. Ликвидация закончилась, снимали полицейское
оцепление, людям скомандовали разойтись, и женщины, подростки, старухи, ошеломленные и
молчаливые, потащились по обеим сторонам улицы. Некоторые ненадолго останавливались,
оглядывались на четырех повешенных, женщины утирали глаза и торопились уйти подальше. Полицаи
наводили последний порядок у виселицы. Стась со своей неизменной винтовкой на плече отбросил
ногой чурбак из-под лишней пятой петли и опять что-то прокричал Рыбаку. Тот не так понял, как
догадался, что от него требовалось, и, достав из-под Сотникова подставку, бросил ее под штакетник.
Когда он повернулся, Стась стоял напротив со своей обычной белозубой улыбкой на лице-маске. Глаза
его при этом оставались настороженно-холодными.
- Гы-гы! Однако молодец! Способный, падла! - с издевкой похвалил полицай и с такой силой ударил
его по плечу, что Рыбак едва устоял на ногах, подумав про себя: «Чтоб ты околел, сволочь!» Но, взглянув
в его сытое, вытянутое деревянной усмешкой лицо, сам тоже усмехнулся - криво, одними губами.
- А ты думал!
- Правильно! А что там? Подумаешь: бандита жалеть!
«Постой, что это? - не понял Рыбак. - О ком он? О Сотникове, что ли?» Не сразу, но все отчетливее он
стал понимать, что тот имеет в виду, и опять неприятный холодок виновности коснулся его сознания. Но
он еще не хотел верить в свою причастность к этой расправе - при чем тут он? Разве это он? Он только
выдернул этот обрубок. И то по приказу полиции.
Четверо повешенных грузно раскачивались на длинных веревках, свернув набок головы, с
неестественно глубоко перехваченными в петлях шеями. Кто-то из полицаев навесил каждому на грудь
по фанерке с надписями на русском и немецком языках. Рыбак не стал читать тех надписей, он вообще
старался не глядеть туда - пятая, пустая, петля пугала его. Он думал, что, может, ее отвяжут да уберут с
этой виселицы, но никто из полицаев даже не подошел к ней.
Кажется, все было окончено, возле повешенных встал часовой - молодой длинношеий полицайчик в
серой суконной поддевке, с немецкой винтовкой на плече. Остальных начали строить. Чтобы не мешать,
Рыбак взошел с мостовой на узенький под снегом тротуарчик и стал так, весь в ожидании того, что
последует дальше. В мыслях его была путаница, так же как и в чувствах, радость спасения чем-то
омрачалась, но он еще не мог толком понять чем. Опять заявило о себе примолкшее было, но упрямое
желание дать деру, прорваться в лес. Но для этого надо было выбрать момент. Теперь его уже ничто тут
не удерживало.
Полицаи привычно строились в колонну по три, их набралось тут человек пятнадцать - разного сброда
в новеньких форменных шинелях и пилотках, а также в полушубках, фуфайках, красноармейских
обносках. Один даже был в кожанке с до пояса обрезанной полой. Людей на улице почти уже не
осталось - лишь в скверике поодаль стояло несколько подростков и с ними тоненький, болезненного
вида мальчишка в буденовке. Полураскрыв рот, он все шмыгал носом и вглядывался в виселицу, похоже,
что-то на ней его озадачивало. Минуту спустя он пальцем из длинного рукава указал через улицу, и
Рыбак, от неловкости передернув плечом, шагнул в сторону, чтобы скрыться за полицаями. Вся группа
уже застыла в строю, с радостной исполнительностью подчиняясь зычной команде старшего, который,
скомандовав, и сам обмер в сладостном командирском обладании властью, на немецкий манер
выставив в стороны локти.
- Смирно!
Полицаи в колонне встрепенулись и снова замерли. Старший повел по рядам свирепым строевым
взглядом, пока не наткнулся им на одинокую фигуру на тротуаре.
- А ты что? Стать в строй!
Рыбак на минуту смешался. Эта команда обнадеживала и озадачивала одновременно. Однако
размышлять было некогда, он быстренько соскочил с тротуара и стал в хвост колонны, рядом с каким-то
высоким, в черной ушанке полицаем, неприязненно покосившимся на него.
- Шагом марш!
И это было обыкновенно и привычно. Рыбак бездумно шагнул в такт с другими, и, если бы не пустые
руки, которые неизвестно куда было девать, можно было бы подумать, что он снова в отряде, среди
своих. И если бы перед глазами не мелькали светлые обшлага и замусоленные бело-голубые повязки на
рукавах.
Они пошли вниз по той самой улице, по которой пришли сюда, однако это уже был совершенно иной
путь. Сейчас не было уныния и подавленности - рядом струилась живость, самодовольство, что,
впрочем, и не удивляло: он был среди победителей. На полгода, день или час, но чувствовали они себя
очень бодро, подогретые сознанием совершенного возмездия или, может, до конца исполненного долга;
некоторые вполголоса переговаривались, слышались смешки, остроты, и никто ни разу не оглянулся
назад, на арку. Зато на них теперь оглядывались все. Те, что брели с этой акции вдоль обшарпанных
стен и заборов, с упреком, страхом, а то и нескрываемой ненавистью в покрасневших от слез женских
глазах проводили местечковую шайку предателей. Полицаев, однако, все это нимало не трогало,
наверное, сказывалась привычка, на бесправных, запуганных людей они просто не обращали внимания.
Рыбак же со все возрастающей тревогой думал, что надо смываться. Может, вон там, на повороте,
162
прыгнуть за изгородь и прорваться из местечка. Хорошо, если близко окажется какой-либо овраг или
хотя бы кустарник, а еще лучше лес. Или если бы во дворе попалась под руки лошадь.
Поскрипывал снег на дороге, полицаи справно шагали по-армейски в ногу, рядом по узкому тротуару
шел старший - крутоплечий, мордатый мужчина в туго подпоясанной полицейской шинели. На боку у него
болтался низковато подвешенный милицейский наган в потертой кожаной кобуре с медной протиркой в
прорезях. За мостом передние в колонне, придержав шаг, приняли в сторону - кто-то там ехал навстречу,
и старший угрожающе прикрикнул на него. Затем и остальные потеснились в рядах, разминаясь, - какой-
то дядька в пустых розвальнях нерасторопно сдавал под самые окна вросшей в землю избушки. И Рыбак
вдруг со всею реальностью представил: броситься в сани, выхватить вожжи и врезать по лошади - может
бы, и вырвался. Но дядька! Придерживая молодого, нетерпеливого коника, тот бросил взгляд на их
строевого начальника и всю их колонну, и в этом взгляде его отразилась такая к ним ненависть, что
