Обернувшись к медицинской сестре, которая с несколько ошеломленным и растерянным лицом стояла у двери, Барышев попросил умильным тоном:
— Нам бы, сестрица, чайку с хорошей заваркой, по-московски. Можно? А то вы, по всему видать, его, как фашиста, только спитым поили.
— Ничего подобного, — строптиво возразила сестра, — обслуживали на уровне своего офицерского состава.
— Ладно, — добродушно согласился Барышев. — Так, значит, чайку на этом же уровне.
Когда полковник Барышев прибыл теперь уже в гарнизонный госпиталь, расположенный в небольшом немецком городке, где, по полученным сведениям, должен был находиться на излечении Белов, дежурный врач, проверив списки, сообщил ему, что никакого Белова у них нет и не было. Есть несколько больных и раненых советских офицеров, но тот, кого ищет полковник, среди них не числится.
— А все-таки, может быть, есть еще какой-нибудь раненый, находящийся на излечении? — настаивал полковник.
— Есть немец, офицер СД. — Врач поднял брови и заявил решительно: — Но как медик я возражаю, чтобы вы его сейчас допрашивали. Это может окончательно нарушить его психику. Травматические повреждения оказались весьма серьезными. — Предложил: — Если желаете, можете взглянуть на его госпитальную карту. — Объяснил: — Матерый фашист. — И тут же счел необходимым добавить: — Но мы относимся к нему не как к военному преступнику, для нас он только раненый, находящийся на излечении.
— Разрешите взглянуть, все-таки любопытно.
Врач подал Барышеву историю болезни.
«Гауптштурмфюрер Иоганн Вайс», — прочел Барышев, и ему понадобилась вся его воля, чтобы сохранить спокойствие.
— Ну, и что это за птица? — вяло спросил Барышев, жадно поглядывая на графин с водой.
— Это человек, исключительно преданный фашизму. Даже в состоянии глубокой психической травмы, сопровождающейся общей подавленностью и временным ослаблением зрения, слуха и функций конечностей, он сохраняет представление о себе как о нацистском «герое». Правда, — продолжил после небольшой паузы врач, — его психоз несколько своеобразен: ему кажется, будто он среди своих, в немецком госпитале. И, чтобы не вызывать дополнительных волнений, мы всячески стараемся не разубеждать его. Он в очень плохом состоянии, и, если узнает, что находится в плену, это может привести к летальному исходу.
— Так. — Барышев помолчал немного, потом, будто спохватившись, одобрил: — Я, конечно, не медик, но полагаю, с точки зрения психиатрии, ваш метод научно обоснован.
— Несомненно, — сказал доктор.
Барышев неверными пальцами взял папиросу, сунул ее в рот обратным концом, попытался зажечь, с отвращением бросил в пепельницу, спросил с трепетом:
— Ну, а как вы думаете — выздоровеет он?
Врач пожал плечами.
— Видите ли, — сказал он внушительно, — множественные ранения зарубцевались удовлетворительно. Но функции мозговой деятельности — это пока для нас тайна. Бывает, какой-нибудь внешний раздражитель воздействует так, что весь психический аппарат внезапно обретает утраченную устойчивость. Но может быть и обратное. Мы рассчитывали на лечение длительным сном. Этот общий отдых нервной системы дает обычно наиболее благоприятные результаты.
— И что же, он спит?
— Представьте, даже самые эффективно действующие препараты снотворного бессильны. И мало того, больной притворяется, что спит: веки его реагируют на световые раздражители, а у спящих этого не бывает.
— Слушайте, — жалобно попросил Барышев, — разрешите мне стать этим самым благотворным раздражителем. Поймите, дорогуша, это же наш товарищ и, попросту говоря, самый обыкновенный герой.
Доктор изумленно уставился на него. Барышев взмолился:
— Разрешите, а? — Признался: — Я сам волнуюсь. — Попросил: — Дайте чего-нибудь, — пощелкал пальцами, — ну, вроде валерьянки, что ли… А то, знаете, тоже нервы.
В конце концов Барышев взял себя в руки и с первой минуты, как только вошел в палату к Белову, стал держать себя так, будто они все время были вместе и он только отлучился ненадолго, а теперь вернулся. Оглядывая узкую палату и как бы примериваясь, Барышев спросил Белова:
— Ты как, не возражаешь, если мне тут, у стеночки, коечку соорудят? — Объяснил: — Я, конечно, не раненый, но для докторов был бы человек, а болезни найдутся.
И когда по просьбе Барышева в палату внесли вторую койку, он переоблачился в больничную одежду и сказал:
— Люблю полечиться, хотя и не часто доводилось. К хирургам, правда, попадал — приносили. А вот так, чтобы своими ногами прийти, — все некогда. А все-таки свой организм уважать надо: ведь благодаря ему существуем. А мы все больше так: тело вроде тары, держит тебя, — значит, порядок. — Улегся на койку, предложил: — Поспим, что ли? — Осведомился тревожно: — Ты как, не храпишь?
Белов смотрел на Барышева пристально и тревожно.
Барышев надавил на кнопку звонка и, когда пришла сестра, а за ней врач, попросил:
— Вы все-таки меня обследуйте. — Пожаловался неопределенно: — Слабость. — И похлопал себя по покатому, мускулистому плечу. Спросил: — Может, ревматизм? Или даже температура?
Пока врач и сестра занимались полковником, он вел с ними бесконечные разговоры: интересовался, есть ли в пруду возле госпиталя рыба и на что клюет, как обстоит дело со снабжением, часто ли здесь бывает кино. Когда доктор и сестра вышли, Белов спросил с усилием:
— Они русские?
— Сестра — нет, типичная украинка, а доктор — сибиряк. — И Барышев добавил: — Он военнослужащий, она вольнонаемная.
— РОА, — сказал Белов.
— Ну вот! — воскликнул Барышев. — Откуда же им взяться здесь, в советском госпитале? — Попросил ласково: — Ты, Саша, успокойся. Оцени обстановку объективно, не торопясь, с анализом всех фактов. — Поворочался в постели. — Не спится. Тебе чего-нибудь такого не дают, чтобы с ходу в сон?
Белов прошептал:
— Дают. Но я их в руках перетираю, таблетки, а потом сдуваю, как пыль, чтобы не нашли, не знали, что я их не принял. — Сузил глаза. — Усыпить хотят, я понимаю.
— Это ты молодец, ловко придумал, — похвалил Барышев. — Однако одну одолжи от бессонницы. И себе возьми за компанию. А то я буду спать, а ты нет — неловко.
— Нет, — сказал Белов.
— Да ты что, мне не веришь? Ну, за компанию, как говорится, по одной?.. — Барышев подал Белову таблетку и стакан с водой, проследил, чтобы проглотил, погладил по плечу: — Ну вот, умница…
Снова улегся и скоро увидел, что лицо Белова обрело спокойное, усталое выражение. «Заснул, — подумал он. — Выходит, ко всему еще и этим мучил себя». Лег на спину, но сон не шел к нему, слишком взволновала его эта встреча, велико было счастье увидеть Александра Белова — Сашу Белова, как Барышев привык называть его.
Он чувствовал себя несколько виноватым…
Дело в том, что сотруднику, находящемуся в Берлине, было поручено немедленно разыскать Белова. Но он еще накануне получения задания обнаружил в архивах гестапо материалы о гибели Иоганна Вайса в автомобильной катастрофе, подтверждавшейся фотодокументами, а главное — надмогильной плитой на кладбище, что было убедительней всего.
Однако у этого сотрудника возникло естественное подозрение: будучи человеком педантичным, предполагая некую коварную махинацию СД, он продолжил дальнейшие розыски в бумагах секретных служб, а это потребовало времени.
Когда поступил запрос в Центре от «профессора» о состоянии здоровья Белова, сопровождавшийся не принятой в подобного рода официальных бумагах просьбой передать привет ему от некоей Надежды, тут встревоженный Барышев незамедлительно вылетел в Берлин и спустя два дня выехал на машине туда, где не столь еще давно происходило сражение парашютистов совместно с группой, приданной Белову.
В Берлине Барышев был вынужден задержаться по весьма важным делам. Но в число их входила и встреча со старым знакомым, бывшим портье «Адлона», матерым гестаповцем Францем.
Барышев посетил Франца в тюремной камере, где тот, щедро снабженный бумагой и письменными принадлежностями, старательно трудился, обстоятельно и добросовестно излагая свои показания.
Бегло ознакомившись с ними, Барышев с радостью обнаружил имя Иоганна Вайса в числе самых даровитых, по мнению Франца, сотрудников Шестого отдела СД, пользовавшихся особым благоволением Вальтера Шелленберга.
Франц, обладая феноменальной памятью, узнал Барышева, в этой же способности не уступал ему и Барышев, посоветовав припомнить в показаниях то, что Францу очень хотелось забыть в своей личной деятельности в гестапо, о чем Барышев был достаточно осведомлен.
И сейчас Барышев чувствовал себя как никогда счастливым, обнаружив Белова и убедившись в том, как его Саша Белов прочно вошел в образ Иоганна Вайса, от которого, оказывается, не просто и не легко ему было освободиться.
