Ей не хватало слов, и вначале это немного смущало — песня без слов всегда смущает. Но потом неудобство исчезло, и Валя запела свою песенку. Она думала о Москве, о детстве, о своем первом неудачном походе и своей первой неудачной любви. Когда вспомнила двух солдат, обругавших ее на улице, она печально и, как ей показалось, старчески-разочарованно, но все-таки чуть-чуть злорадно усмехнулась. С этой минуты потребовались слова. Она уже не видела пульсирующих теней на стенах, рожденный ими ритм ушел, и она запела любимую песню дедушки. Когда она дошла до слов:
А на штыке у часового
Горит полночная звезда,
вспомнился отец, и с болезненной ясностью она представила себе угрюмое здание тюрьмы с темными провалами зарешеченных окон и глухих «намордников», заиндевевшего часового в большом и тоже черном тулупе, из-за воротника которого, как жало, как луч, тянется вверх острый штык. На кончике штыка вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет яркий и трепетный световой блик.
Горло перехватила судорога, и она замолчала. В комнате было тихо. За окном слышались торопливые шаги, поскрипывание снега и чистый, веселый девичий смех. Она вспомнила лес, цепочку трупов и, привычно ожидая боль в затылке, откинув назад голову, глубоко вздохнула.
— А ну-ка, спойте еще, — грубовато приказал невидимый мужчина.
Валя вздрогнула, обернулась и только после этого опустила ногу со скамьи. Гитара глухо загудела. Боль в затылке так и не пришла.
Сзади, прислонившись к притолоке, стоял невысокий командир в растоптанных, огромных валенках, в новеньком снаряжении и с шапкой-ушанкой в руке. Его лица Валя не разглядела. Когда он вошел, Валя не заметила, и это особенно смутило ее. Она потупилась и ответила:
— Ведь я, собственно, не пою…
— Спойте, спойте! Я сам слышал, — сказал командир все так же требовательно, подождал несколько секунд и уже совсем сердито добавил: — Что же, приказывать нужно? Да?
Она не знала, как ей вести себя в таких случаях, но твердо помнила, что приказ командира — закон для подчиненного. И хотя этот неприятный мужчина был как будто бы и не ее командиром, она все-таки растерянно пожала плечами и подняла голову.
— Спойте что-нибудь современное. Лариса, иди-ка, послушаем.
Мужчина уселся на один из топчанов, а напротив него присела уже одетая в гимнастерку безбровая и розовая стряпуха.
«Подумать только! — мысленно усмехнулась Валя. — И она-то Лариса!»
Валя присела на лавку, забросила ногу на ногу и начала было песню о синем платочке, но мужчина досадливо перебил ее:
— Ну, это избито…
Валя пожала плечами и, мельком взглянув на Ларису, чуть не расхохоталась: та сидела, скрестив руки на массивной груди, и, плотно сжав губы, не сводила с Вали маленьких, осуждающих глаз.
«Попадись такой…» — подумала Валя и, неожиданно успокоившись, легко и просто, как когда-то в госпитале, запела шевченковскую песню:
Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю…
Растрепанный командир одобрительно кивал головой, сосредоточенно рассматривая недавно вымытый пол.
«Экий ценитель», — рассердилась Валя и, оборвав песню, запела другую:
Зять на теще капусту возил…
Через мгновение ей стало весело, и она играла уже с удовольствием. Лариса разжала губы и смотрела на Валю не то с восхищением, не то с недоумением, словно не веря, что Валя — это Валя. И так почему-то стало неприятно это недоверие, что Валя, сразу же оборвав песню, встала и, повесив гитару на место, сказала:
— Вот и все. Концерт окончен.
— Да нет, — рассмеялся командир. — Не все. Вы плясать умеете?
— Как это — плясать? — удивилась Валя.
— Ну так. Русские народные танцы и пляски или танцы народов СССР?
— Понятия не имею…
— А бальные танцуете?
— Танцую.
Выяснив, куда направлена Валя Радионова на работу, командир вначале пожал ей руку, надел шапку, потом снял ее и сказал:
— Так вот, я думаю, что вы будете работать у нас в ансамбле. Понимаете, — доверительно сказал он, — у нас одну солистку забрали в армейский. Вот на ее место я вас и возьму.
— Да, но я же прислана в разведотдел.
— Неважно. Машинистку подобрать легче, чем солистку. До свидания.
Командир церемонно поклонился и на этот раз надел шапку только в кухне. Валя растерянно посмотрела ему вслед и опять пожала плечами.
— Ты что… артисткой работала? — все так же раздраженного теперь еще и завистливо спросила Лариса.
— Нет… хотя… вообще-то… — тянула Валя и наконец спросила: — А кто он такой?
— Этот-то? Начальник клуба нашего. Дивизионного. Очень вежливый. — Лариса помолчала, приглядываясь к Вале, и вдруг резко сказала: — Ну, иди-ка спать. На печку залазь. Там спать будешь.
Валя хотела было возразить… но, осмотревшись, поняла, что все лавки и топчаны заняты. Вздохнув, она полезла на печь. Там было не просто тепло, а даже жарко. Лежавшая рядом Лариса разморенно вздыхала и часто вытирала пот. Даже в темноте ее широкоскулое лицо казалось розовым. Валя ворочалась, стараясь выбрать местечко попрохладней, и наконец, не выдержав, разделась до рубашки. Лариса оценивающе покосилась на ее ладно сбитую, полную, но с тонкой талией фигурку, вздохнула и, усмехаясь, сказала:
— А я б на твоем месте не ходила в этот ансамбль.
— Почему? — хмуро спросила Валя.
— Ну, первое, там вечно на виду у мужиков будешь — спокоя не жди. А второе, как станем на позиции — это ж все время по передовой шастать придется. А машинистка — та в тепле, на одном месте, и когда еще тот снаряд прилетит или, к примеру, авиация. Да ведь и своего парня найти можно.
— Скажи, — резко, с придыханием спросила Валя, — ты еще о чем-нибудь, кроме как о мужчинах, думать умеешь? Я, конечно, исключаю военторг.
Лариса наморщила узкий лоб, словно ей захотелось чихнуть, потом прищурилась и шумно повернулась спиной к Вале.
В кухню вошли сразу несколько девушек, и кто-то из них крикнул:
— Ларка, есть хочу! Ты что, спишь, Ларка?
Лариса молчала. Валя слышала, как девушки топают промерзшими ногами, как двигают заслонками и чугунами с чаем и картошкой. Тут только вспомнилось, что-она так ничего и не ела, и под ложечкой заныло. Потом пришли новые девушки, и кто-то из них полез на печку. Увидев Валю, долго рассматривал ее и, спрыгнув, пропищал:
— Девчата, новенькая прибыла.
— Смотри-ка, сразу к Ларке подмазалась. На печь залезла.
Внизу засмеялись, и Валя смущенно закусила губу. Лариса поворочала могучими боками, шумно вздохнула — и внизу опять рассмеялись.
Валя слушала этот смех, слушала Ларисино сопение и уже знала: она пойдет в ансамбль. Она будет возле огня.
После пяти уроков начальника дивизионного клуба Валя Радионова овладела чардашем и татарским танцем, усовершенствовала исполнение русской пляски. На просмотре могучий коллектив ансамбля — баянист Вася (он же «художественное слово»), аккордеонист и конферансье Виктор, балерина и непременная участница скетчей Лия, исполнительница жанровых песенок и одновременно художница Женя — одобрили Валины успехи и решили: поскольку танцевать Радионовой придется все равно не часто, выпускать на сцену ее можно.
Аккордеонист Виктор сразу же предложил Вале прорепетировать с ним небольшой дуэтик.
— Понимаешь, что-нибудь такое, испанское… — доверительно шептал он.
Высокий, худой, с бледным, нервным лицом, Виктор мог бы понравиться Вале своей явно артистической необычностью, если бы не его бритая бугроватая голова. По вечерам на ней отсвечивали блики часто вспыхивающей лампочки. Это было неприятно, и Валя спросила у Ларисы, почему он бреет голову.
— Раньше он при волосах ходил, — поджимая губы, объяснила Лариса. — Только вши у него заводятся. Потому и бреется.
— Лара, ну почему ты ни о ком ничего хорошего не говоришь, — страдальчески поморщилась Валя. — Виктор у тебя — вшивый, Лия — развратная…
— Так это все знают! — возмутилась Лариса. — А вот про Ваську с Женькой этого не скажу. Женька, конечно, вредная, нос у нее кверху так и торчит, но самостоятельная. Васька ей нравится — верно. Все знают. А она и с ним не живет, и других гонит…
Валя успела заметить очень многое и не заметила только одного: как толстая и грубая Лариса стала ей не то подругой, не то нянькой.
После первой, неудачной встречи, когда Вале неожиданно выпала честь спать на печи, она постоянно ощущала на себе странно подозрительное, враждебное и в то же время заботливое внимание Ларисы. Эти сложные отношения больше всего походили на заботу строгой и усталой матери о взбалмошной, но в общем неплохой дочери.
Рядом с мощной Ларисой Валя и в самом деле казалась совсем маленькой, почти девочкой. Туго перетянутая ремнем, в узкой облегающей юбке, которая кончалась как раз над голенищами кирзовых сапог, коротко подстриженная, похудевшая, она выглядела очень молодой и хорошенькой. Но красота ее была какой-то ненастоящей, скрытой, словно Валя припрятывала ее до поры до времени. Излишне упрямо были сжаты все еще пухлые губы, в глазницах, возле просвечивающего носа с раздвоенным хрящиком посредине, залегли глубокие тени. Она не знала, что как раз эти тени и показались Ларисе подозрительными.
