— Ишь ты, и в самом деле как девка, — буркнул он.
Найти деревню, где назначена явка, не составляло труда, но связной партизан — старый колхозный конюх — был схвачен немцами. Игорь, ходивший на явку, чуть не попался, еле унес ноги от погони, и два друга остались в незнакомом лесу одни, точно слепые. Решили самостоятельно искать партизан. Злые, голодные, мокрые бродили по закрайкам лесов трое суток. Рацию тащили по очереди. Несколько раз связывались с Большой землей, но в ответ получали те же указания, какие были даны перед отлетом: найти партизан.
Наконец решили зайти в одну лесную деревушку. Пробрались низиной к крайнему домику, стоявшему особнячком, на бугре, притаились на задворках — ничего не слышно. А из трубы тянул дымок, пахло жилым. Игорь попробовал дверь на крылечке — открыта, но не вошел в избу, стукнул пальцем в боковое окно.
На стук тотчас же, как будто и ждала того, выбежала хозяйка, молодая, лет тридцати женщина, в кофте, не застегнутой на груди, с густыми черными волосами и крупными раскосыми глазами. Она отпрянула назад, в страхе прошептала, застегивая кофту:
— Ой, миленький! Откуль ты? Мокрый-то!..
Опустив автомат, Игорь спросил:
— Немцы в деревне есть?
— Нету, родненький, их тут не бывает вовсе.
— Нету?
— Нету, родненький. Да что ж я! — спохватилась она. — Заходи в избу, сердешный, обсушись, обогрейся, — услужливо заговорила женщина, все еще борясь со страхом, не зная, за кого принимать Игоря.
Игорь махнул рукой, они с Антоном вошли в избу.
Хозяйка оказалась на редкость приветливой, хлебосольной. Приговаривая свое «родненькие» и «сердешненькие», она в один миг выставила на стол еду, каким-то образом успела даже испечь оладий, подала их с кислым молоком.
Особенно приветливой она была с Игорем, еду ставила ближе к нему, наклоняясь, раза два налегла ему на плечо упругой грудью, обдав его запахом здорового и сильного тела. Это даже заметил Антон и подмигнул Игорю, кивнув на хозяйку: «Огонь!», а Игорь, желая быть настоящим, видавшим виды мужчиной, снисходительно и на глазах у Антона похлопал ее по плечу…
У хозяйки была шестилетняя дочь Катюша, тоже чернявая, с крупными и тоже раскосыми глазами, в которых светились восторг и доверчивость. В желтеньком пышном платьице, босоногая, она была похожа на весеннюю луговую купавницу, прыгала на одной ножке по избе, а когда говорили Антон и Игорь, не мигая, смотрела им в рот, положив пальчик на свою пухлую губку.
— А партизаны у вас бывают, вы случайно не знаете к ним дорогу? — спросил Игорь, глянув на хозяйку.
Она опять испугалась, остолбенела, раскосые глаза ее настороженно забегали, но тут же спохватилась, зарумянившись пуще прежнего.
— Не знаю, родненькие, не знаю, сердешные. Партизаны-то, они ведь по лесам прячутся, чего им в деревне делать? Немцев у нас нету. Партизаны ходют туда, где немцы, родненькие.
Катюша запрыгала на одной ножке.
— А вот и врешь, мамка, а вот и врешь! Немцы только вчерась у нас были, и полицаи, я сама видела, я сама видела!..
Игорь с Антоном переглянулись.
— Дурочка, где ты видела? — строго спросила хозяйка. — Это ихние фуражиры приезжали. Они бывают за сеном, за картошкой; приедут, нахапают всего и уедут. Брысь, негодная, не вводи людей в заблуждение. А вы кушайте, родненькие, кушайте, на ее не смотрите, она вам наговорит семь верст до небес.
И Игорь опять, желая быть мужчиной и стараясь ни о чем не думать, подхватил на руки девочку, подбросил ее до потолка, с каким-то неизведанным волнением ощутив в своих руках теплое тельце ребенка.
— Ах ты, девочка-купавница, ах, проказница! — воскликнул он. Катюша заверещала, боясь упасть и желая еще раз достать до потолка. Хозяйка с восхищением смотрела на Игоря, и сам себе он казался по меньшей мере Ильей Муромцем.
Решили остаться на день в этом доме, установили рацию на чердаке. Антон стал налаживать ее, а Игорь зачем-то спустился вниз. Настроение было чудесное.
В сенцах его встретила хозяйка, схватила за руку, зашептала, загораживая вход в избу:
— Родненький, родненький…
— Вы что? — вскрикнул Игорь. — Что такое?
— Родненький, — шептала женщина, пятясь и увлекая Игоря в полутемную клетушку.
Игорь увидел в сумраке раскинутый на сундуке пышный пуховик, сразу поняв все и сразу став мальчишкой, каким и был, с силой уперся руками в упругую грудь хозяйки, стараясь высвободиться. Еще не успев ни о чем подумать, не зная, что сделает в следующий миг, он поднял голову и вдруг ясно, отчетливо, как в объективе фотоаппарата, увидел в крохотном незастекленном оконце из клетушки окраину деревни, ближние дома и бегущих по дороге трех полицаев.
— Родненький, — шептала женщина, хватаясь за автомат, увлекая за собой Игоря.
— Ах ты сволочь! — закричал Игорь, рванувшись. — Ты! Дочку послала, а сама — «родненький»! Где дочка?..
Женщина глянула красными, будто заплаканными глазами в оконце: позади полицаев, по зеленой тропке, прыгая с ножки на ножку, бежала девочка-купавница — поняла все, побледнела, обессилела, присела на сундук, скрестив руки на расстегнутой груди, сдерживая дрожь. Потом вдруг рванулась, стремясь выбежать из клетушки, запричитала:
— Бегите, бегите! Я не виновата, родненькие! Я не знала! Не виновата я, бегите скорее, бегите!..
Игорь загородил ей автоматом дорогу, выдавил, задыхаясь:
— Падла. Дочку послала за полицаями, а сама, а сама…
— Я не виновата, родненькие, не виновата! Я не знала! — истошно завопила женщина, и в ту же секунду Игорь, не помня себя, напуганный ее криком, напуганный тем, что должно случиться, нажал на спусковой крючок, выстрелил ей в грудь.
— Антоша, полицаи! Антоша! — закричал он. — Бери рацию, давай сюда. Их немного, я задержу. Давай скорее! Скорее, Антоша! Нас подловили!..
С чердака раздалась автоматная очередь. Антон тоже заметил полицаев и стрелял в них.
Яркое солнце ослепило, ошеломило Игоря, когда он выбежал из избы. Бросился за угол дома, выстрелил вслепую, наугад. Двух полицаев не было видно, а третий, тоже с автоматом, пригнувшись, бежал по тропке, и из-под его сапог торопливыми взрывами разлетался пух отцветших одуванчиков. Игорь навел на него автомат… Но сзади за полицаем как ни в чем не бывало, прыгая с ножки на ножку, бежала девочка-купавница. Игорь разом взмок: стреляя в полицая, он неминуемо попал бы и в нее.
На крыльцо выскочил Антон, волоча в одной руке автомат, в другой держа рацию.
— Сволочи, — сказал он, и в ту же минуту полицай, что был на дороге, вскинул автомат. Звонко отлетела откуда-то щепка, Антон, вытаращив глаза, изумленный, присел на ступеньке и вдруг выронил автомат. Игорь, закрыв глаза, забыв о девочке-купавнице, выпустил длинную, бесконечную очередь и, уже не боясь ничего, вскочил, подбежал к Антону, приподнял его. Антон смотрел на него холодными, остановившимися глазами — и теперь, второй раз в жизни, механически и не к месту Игорь еще раз отметил, какие густые и красивые были у него ресницы.
— Антоша! — прошептал он. — Что мы наделали с тобою, Антоша!
Наконец опомнился, схватил рацию, побежал вдоль забора к сараю, в низину. Следом, по забору, будто щепая его на лучину, стучали пули…
Потеряв Антона, он в тот день долго блуждал по лесу, разбитый, опустошенный, обманутый, и к вечеру случайно столкнулся с партизанами…
Игорь до сих пор с невыносимым чувством вины и боли вспоминал этот случай. Он так и не знал, была ли виновата та женщина, что сталось с девочкой-купавницей. Мало ли на войне гибнет людей, мало ли бывает нелепых смертей: если разобраться, и всякая смерть на войне нелепа. Но в смерти Антона Игорь считал виноватым только себя, и, когда думал об этом, перед его глазами, точно наяву, точно живая, танцевала на тропке, позади бегущего полицая, в которого надо было стрелять, девочка-купавница.
Давно пережитое снова вдруг захватило его, снова напомнило о себе, страстно и требовательно. Он даже обрадовался тому, что ему пришла мысль доложить Скуратову, взять на себя вину Вари, уйти из этой роты.
В лагере сделали побудку.
— Подъе-е-ем! — эхом прокатилась по лесу команда старшины Грицая. На речку выбежали девушки.
Возвращаясь в лагерь, Стрельцов уже с неприязнью, как на что-то чуждое ему, смотрел на шалаши, на старшину Грицая, расхаживавшего по линейке, сморщился, как при острой зубной боли, когда из офицерских палаток ему помахал рукой Дягилев.
Солнце поднялось над лесом. Оно проглядывало сквозь зелень сосен, уютно ложилось у основания деревьев, слепило глаза, но не грело. В лесу было величаво, празднично — и в то же время холодно, мертво, все будто отражалось в огромном и холодном зеркале. Осень…
Но почему холодное солнце осени так будоражит человека, почему картина золотого увядания заставляет сильнее биться сердце, зовет куда-то вдаль, толкает что-то делать, совершать — и не плохое, а только хорошее, обязательно хорошее, чистое, светлое, от всего сердца, почему? «Да, да, пойду к Скуратову и скажу: на фронт, на фронт! — окончательно решив, в нетерпении думал Игорь. — Не могу больше сидеть под землей, под пятью накатами, с девчонками, не могу больше так, не могу!»
