Подходит время. Подъезжает Магомед с ребятами на своем «уазике», втроем. На дорогу вышли, деньги в целлофановом пакете держат. А тут уже пост снизу докладывает:
— Командир, «уазик» пастуха едет!
Точно: подъезжает, остановился. Вышли из него двое, в камуфляже, бородатые, вооружены до зубов. Видно, что и оружие наготове, и сами на взводе. А должно быть их трое, не считая водителя. Еще один, значит, — в машине, с пленными. Но не видно: кузов без окон, весь металлический. Надо же, как удачно у пастушка машина оборудована! Может, конечно, это для баранов сделано: чтоб не нервничали при переездах. Но и людей воровать удобно…
Я к биноклю прилип. Снайпер мой рядом тоже замер, от прицела не отрывается: ожидать от этих ухарей чего угодно можно. Пересчитали «индейцы» доллары, старший с деньгами в машину вернулся. Смотрю: дверка салона пошире открылась, и стали ребята Магомеда из машины выходить. Я посту нижнему по рации шепчу:
— Пошла передача, но не расслабляйтесь, подъезд к площадке контролируйте.
Тут слышу: снайпер мой бормочет: «Что это с ними?» — у него-то на прицеле увеличение четырехкратное. А у меня бинокль мощный — двадцатка. Глянул, тоже понять не могу: у Магомеда все ребята — кавказцы, у них от природы лица смуглые, а тут — белые, будто мелом их вымазали. Может, подмена какая, провокация? Да нет вроде, обнимают их наши, в сторонку отводят. Трое пленных высадились, а четвертого нет. Тот бандит, что еще у машины оставался, за ним в салон полез. «Неужели, — думаю, — бедному парню так досталось, что ходить не может?»
И тут понеслось все вскачь!
Взревел «уазик», да как рванет с места! А из салона, вместо четвертого парня — мешок полиэтиленовый вылетел и прямо Магомеду под ноги покатился. Вскинули ребята оружие, но куда там: машина уже за поворотом скрылась. Я смотрю во все глаза, что там такое? Не бомбу подкатили?! И тут Магомед догадался: схватил мешок, поднял и ко мне повернул, а сквозь пленку прозрачную на меня голова мертвая смотрит!
Как во мне все вскипело, аж туман розовый в голову ударил. Падлы! Палачи! Нелюди! Кричу в рацию:
— Засада! Машину уничтожить!
А прапор, вместо того чтобы команду выполнить, умничать начинает:
— Передача состоялась? На каком основании я должен открывать огонь?
— Стреляй, это приказ! Я отвечаю!
— Я не могу без оснований открывать огонь, если заложники освобождены!
Вот идиот! Напичкали его уставами и инструкциями, научили решений не принимать: как бы чего не вышло. А секунды идут, летят, молотками по мозгам грохочут! Вот-вот уйдут убийцы.
Задавил я себя. Ровным голосом говорю:
— Вернули троих. Вместо четвертого — отрезанная голова.
Прапор собрался было еще что-то вякнуть, но слышу, исчез из эфира, а по рации — голос старшины-омоновца:
— Вас понял.
И через секунду удар сдвоенный: «РПГ» лупанул! А на добавку — два автомата вперехлест.
Мы — бегом вниз. Магомед освобожденных ребят с охраной оставил, а сам следом — на ходу нас на своем «уазике» подхватил.
Подлетаем: лежит «таблетка» под обрывом. Дымится, но не горит. Вся как решето. По ущелью баксы порхают. Спустились мы: два боевика — в куски, старший их — поцелее, но тоже готов. Водителю-пастуху кумулятивной струей досталось, полголовы срубило.
Прапор трясется, ноет:
— Кто за это отвечать будет? Пастух ведь мирный был!
Ребята-омоновцы, смотрю, тоже занервничали. Говорю им:
— Молодцы, мужики! С неприятностями разберемся. Ваше дело маленькое: вы по команде действовали. Кто, да что, да как — не знали и знать не могли. Я за все отвечаю. Ясно вам? А ты (это — прапору) уматывай с глаз моих. И если еще хоть полслова вякнешь, в порошок сотру!
Вызвали мы подмогу, отправили ребят освобожденных домой. А сами до глубокой ночи по ущелью ползали, доллары собирали. Что им пропадать? Семье погибшего пригодятся. Что интересно: оказывается, ночью при фонарях баксы лучше видать — серебрятся, отсвечивают. И хотя часть купюр поопалило, разорвало, но все до последнего доллара сошлось, никто из ребят не скурвился, не утаил.
А на другой день началось: комиссии, разборки! Следователи наши, следователи чеченские! Но я уже битый волк, механику эту знаю. Еще с ночи мои бойцы рапорта написали, а утром раненько я их уже на родину отправил. По приказу положено: после применения оружия реабилитационный отпуск предоставлять.
Один я отбивался. Дубина было подставлять меня начал, но приехали мужики из МВД России, из отдела по руководству ОМОНами, разобрались влет и ему с глазу на глаз сказали:
— Ты думай, что говоришь! Если твои подчиненные преступление совершили, то тогда — ты тоже преступник. Халатность проявил, ЧП не предупредил. А если ребята — герои, банду уничтожили, то они молодцы, им — честь и слава и тебе… ничего не будет.
Ну, с официальными разборками понятно, а что касается совести, то я лишь один день сомнениями мучился. Когда с операции вернулись. А вечером ко мне Магомед приехал. Обнял меня:
— Я и раньше тебя братом звал, а теперь ты всем нам — брат родной. Если бы не твои парни, ушли бы эти гады. Ты знаешь, почему ребята мои такие бледные были? Изуродовали их. Искалечили. Не мужчин из них сделали! Понимаешь?! А тот, которому голову отрезали, жить так не захотел. Он рукопашник сильный был. Голыми руками двоих сволочей прикончил, пока самого не убили… И пастушок этот во всем участвовал. Овечка невинная!
Сел Магомед за стол, руками голову обнял. А я смотрю: седина у него. Черный был как смоль, а тут — будто паутиной волосы заплели, при лампе керосиновой так и блестят. То ли я раньше не замечал, то ли за эти сутки обсыпало…
А через две недели срок командировки отряда вышел, и мы все оттуда убрались.
Легко отделались, говоришь? Это точно. У нас Родине служить — дело опасное. Если на пулю не наскочишь, то политики в любой момент как пешку разменяют.
Но мир не без добрых людей. И наша система — не без мужиков настоящих. Представляешь: через месяц, дома уже, приходит мне повестка. В Чечню вызывают по делу «об убийстве» пастуха этого. Об «индейцах» — ни слова. О ребятах искалеченных, нашем парне убитом — тоже. Генерал меня вызвал, я ему историю эту рассказал. Он на меня посмотрел, спрашивает:
— Ну и что ты думаешь?
— Как скажете, товарищ генерал. Прикажете, поеду.
— Давай мы лучше прямо здесь тебе голову отрежем. Хоть мучиться не придется. Опять же, будем знать, где могилка твоя, киселя на поминках нахлебаемся… Иди, работай! Пока генеральный прокурор России тебя не затребует, можешь не переживать. А затребует… тогда и будем думать.
Что касается остальных, то судьба у них по-разному сложилась. Дубьев, говорят, у себя в области карьеру делает, растет на глазах: герой войны! Омоновцев я к наградам представил, к ордену Мужества. Прапору-трусу наши бойцы полный бойкот устроили, и, когда домой вернулись, уволился он. А из освобожденных ребят Магомеда один уже с собой покончил… До сих пор у меня за них сердце болит.
Вот и вся история. За двадцать минут рассказал, а сколько крови она мне стоила! Проще было бы хорошее ранение получить.
Плесни-ка мне еще. Кстати, у нас третий тост…
Женька в руки гитару взял.
Все в душе — кувырком. В голове — кувырком.
Водка не помогает. Только одно средство есть, только одно сейчас спасет: пальцы левой — на гриф, пальцы правой — на струны. «Только грифу дано пальцев вытерпеть бунт!» Женька и раньше Розенбаума любил. А теперь…
!
* * *
Смотри ты, пижон какой — командир у омоновцев. Не успели расположиться, уже переоделся в чистенькое, стоит, бритвой скоблится возле умывальника. Сразу видно — новичок. Всем известно, что пуля первого — бритого ищет. Мы только две недели тут, а народ уже как положено выглядит. У каждого усы и бородка на свой лад курчавятся. Кепи уставные уродские на зеленые косынки поменяли. По городу, конечно, можно и в краповом берете порассекать. А на выезде — не стоит, боевику нашего брата собровца шлепнуть — за счастье. Немало собры волчьей крови выпили. Боятся они нас и за страх свой ненавистью платят.
Омоновцы снуют, как муравьи. Из расположения мусор выносят — мешки с песком заносят. А теперь за рулоны принялись. Кто-то до нас натаскал с молокозавода катки бумаги и полиэтиленовой пленки, из которой пакеты делают. Здоровенные, материал вязкий, ни одна пуля не пробьет. Раньше, пока стрельба была серьезная, рулоны, наверное, вход в бывший детский садик прикрывали, где мы теперь размещаемся. А нынче тихо, как-то само собой все и развалилось.
Но эти — новенькие. У страха глаза велики. Решили, наверное, себе крепость отгрохать.
