— Уж не воображаешь ли ты, что эта дырявая каска нас испугает? — завопил при Биде ротного озверевший Мацци. — Да кому она нужна, железка твоя поганая!..
Бэнд все еще молча вглядывался в солдата, потом перевел взгляд на остальных, внимательно обвел их взором, будто стараясь запомнить. И все моргал и моргал, то поднимая, то опуская медленно веки.
От этого молчания солдатам стало не по себе, они потихоньку, незаметно стали переминаться с ноги на ногу, отодвигаться, отступать в темноту. Развлечение, судя по всему, закончилось.
— Да ну его, — проворчал кто-то. — Пошли лучше выпьем, чем тут зря болтаться…
Несколько человек, присоединившихся к группе, когда она шла сюда, ушли в темноту ночи, перед палаткой остались только самые верные дружки Мацци и он сам. Он все еще не мог успокоиться и выкрикивал что есть мочи:
— Ты думаешь, напялил на себя дурацкую каску, так уж и герой? Черта лысого! А о тех парнях, что из-за тебя теперь в могиле лежат, подумал? Подумал, спрашиваю?
— А ну дай ему, — подначил Сасс.
Мацци отмахнулся от него и завопил еще громче:
— Вот что мы про тебя думаем, герой! Так-то вот! А теперь отдавай меня под суд, ежели хочешь. Я все высказал…
И он гордо выпрямился, очень довольный собой. Его дружки, этот предельно сплоченный и верный клан парней из трущоб Нью-Йорка, шумно выразили свое одобрение и на всем пути назад к палаткам весело хлопали его по спине. Мацци был счастлив, все время улыбался во весь рот.
— Вот уж дал я ему, — повторял он. — Все высказал, пусть теперь чешется.
Остальные солдаты, те, что сначала предпочли держаться в тени, снова присоединились к их группе и, будто призраки, мелькавшие при свете луны, тащились следом, каждый с бутылкой в руке, выкрикивая слова одобрения и даже пытаясь аплодировать.
Теперь, когда мертвенно-бледное от лунного света лицо Бэнда больше не маячило перед ними, им всем снова стало ужасно весело.
— А он даже словечка не вымолвил, — смеялся довольный Мацци.
В этот момент перед его глазами вдруг появилось лицо Тиллса, его изогнувшиеся в кривой ухмылке губы, и радость тут же пропала, он сразу сник, замолчал, но потом заставил себя приободриться.
— Уж я ему все высказал, — повторил он кому-то, потрепавшему его по плечу. — Высказал, будет помнить.
— Эт-то точно, — подтвердил шагавший рядом Глак.
Тиллс сплюнул, скривил губы. Он тоже здорово изменился за то время, пока они находились на отдыхе.
— Никто и никому не болтает. Нич-чего, — хихикнул он, подмигивая. — Нич-чегошеньки! Уж я-то знаю.
У Мацци будто что-то в животе оборвалось, он подумал о том, что Тиллс, конечно, все разболтал. Действительно, за ту пьяную ночь и следующий день, пока у них еще было, что пить, он успел растрепать о том случае чуть ли не каждому солдату, рассказывая с каждым разом все новые и новые подробности о том, как Мацци беспомощно болтался на этом дурацком сучке, перетрусив насмерть и не зная, что делать. Все от души смеялись, но зла в этом смехе не было, и никто не собирался превращать Мацци в посмешище. Наоборот, на него смотрели как на героя, и в последующие дни его все больше и больше окружал какой-то ореол, так что отчаяние и страх понемногу ушли из сердца, он успокоился, снова стал добрее к людям, даже к Тиллсу.
К этому времени в роте уже стали давать о себе знать последствия той бесконечной пьяной вакханалии, что охватила солдат после штурма Була-Була. Самым ужасным для роты был факт резкого сокращения, а потом и полного исчезновения запасов спиртного. Еще страшнее было то, что не только весь наличный запас оказался выпитым, но и практически исчезли все возможности пополнить его. Ведь никаких трофеев в этой чертовой Була-Була они не добыли — не то что после первого боя, когда они возвратились в лагерь загруженными японскими шашками, пистолетами и прочим барахлом. А нет барахла, значит, и выпивки не добудешь. Это была просто катастрофа! Разумеется, люди попадаются разные — были непьющие и в третьей роте. Была даже пара баптистских проповедников, неизвестно откуда взявшихся, вроде бы с негритянского Юга. Но разве дело в них? Тем более что этот народ знал свое место и помалкивал, когда ребята пьянствовали и всякие номера откалывали. Зачем на неприятности напрашиваться?
Помимо этого серьезного события за двадцать восемь часов сплошной пьянки имели место, конечно, и другие происшествия, хотя не столь существенные. В одном из них оказался замешанным Файф. Правда, теперь он уже был не капрал, а сержант, командир второго отделения третьего взвода. Дженкс был убит, получил пулю прямо в горло и умер тихо и без лишних слов — таи же, как и жил. Как бы то ни было, «охотник за славой» произвел его преемника в сержанты. Кроме того, сам Файф теперь уже не сомневался в том, что стал настоящим солдатом. Он еще не знал, поскольку опыта такого у него еще не было, что, как только пройдет пришедшее в бою чувство безразличия и какой-то бестелесности, прежние чувства снова вернутся на место. И все же из девяти драк, случившихся в роте за эти дни, одна пришлась на долю Файфа.
Эту ночь он начал, сидя вместе с Доллом и ребятами из своего отделения и щедро прихлебывая виски прямо из горлышка. Он отлично чувствовал себя в этой компании, никого ему больше не надо было. В душе все сильнее росла симпатия и даже любовь к этим парням, что-то родительское, отеческое, что ли. Теперь ведь это было его отделение. Файф думал о том, что солдаты, конечно, тоже питают к нему добрые чувства — ведь нельзя жить без таких вот отеческо-сыновьих отношений. Файф был уверен, что уж где-где, но на войне такие отношения просто необходимы, их надо всячески поддерживать и развивать, а иначе и воевать нельзя будет. Виски приятно грело тело, размягчало душу, голова слегка кружилась, и на сердце было так хорошо-хорошо, просто замечательно. Он думал о том, что за все это время спас уже по крайней мере двоих таких вот подлецов, да и они тоже — трое, не меньше, — спасли его. В бою за Була-Була, когда они шли в атаку, и потом, уже в деревне, он убил восьмерых японцев, правда, четверо из них были без оружия и сидели тихо на земле, ожидая своей участи. Дважды его сбивало с ног близкими разрывами мин. В общем, он был вполне уверен, что стал намного храбрее и опытнее, чем был. Эта уверенность вселяла в душу настоящую радость. Оказывается, не так уж трудно стать боевым фронтовиком, напротив, легко и просто! Надо лишь делать все, как требуется, только и всего. Сейчас он уже смотрел на Долла как на равного, и Долл чувствовал это. Однако и сам Долл тоже глядел на него как на равного. У Файфа не было в душе зла на Долла за то, что тот тогда не захотел взять его капралом к себе в отделение.
И все же была одна мысль, которая никак не отпускала Файфа, бередила ему душу, — он снова и снова с горечью вспоминал тот день, когда они со Стормом возвратились из госпиталя, и как тогда Джо Уэлд обошелся с ним в штабной палатке. Этого он ни забыть, ни простить никак не мог. Украл должность, мерзавец, а его выгнал вон, как собаку. Да еще при этом строит из себя что-то. Негодование все сильнее разъедало душу, а пары виски разогревали ярость.
Они отыскали отличное местечко неподалеку от своей палатки, на самом краю джунглей, там, где заросли переходили в широкую поляну, спускавшуюся к речке. Фактически это было единственное хорошее местечко, густо заросшее травой, где еще никто не успел обосноваться, не понавешал своих гамаков. Сидя спокойно под пальмами, они блаженно созерцали эту лунную ночь, все широкое пространство впереди, что опускалось к речке, деревья на другом берегу. Потягивая виски, они не спеша болтали о том о сем, главным образом, конечно, о бое, о всех этих трех бесконечных сутках, предшествовавших взятию деревни. За эти дни каждый из них по крайней мере раз падал без сознания от усталости, и это ощущение страшной тяжести еще не совсем ушло из тела, отдаваясь тупой болью то тут, то там.
Неподалеку от поляны находилась палатка, которую занимали солдаты и сержанты из управления роты. Они тоже не спали, сели в кружок и попивали из бутылок. Неожиданно Файф поднялся на ноги, оборвав кого-то на полуслове, и, не проронив ни звука, двинулся к штабникам. Среди сидевших там были Джо Уэлд и Эдди Трейн, тот самый заика, на которого Файф однажды свалился в панике. Кроме них были еще новенький солдат Краун и два повара. Выпивая, они вспоминали переход от «головы Креветки» к высоте 279, который показался им тогда таким тяжелым. Писаря распинаются перед поварами, это же надо! Файф подошел к ним, медленно облизывая изнутри плотно сжатые зубы. Не дойдя шага три до Уэлда, он остановился, покачиваясь из стороны в сторону, молча уставился на него. Какое-то время никто не обращал внимания на Файфа, на его позу и красноречивое молчание. Первым заговорил с ним Джо Уэлд.
— Ты гляди, кто к нам пожаловал, сам Файф собственной персоной, — процедил он высокомерно, том нахальным голосом, которым разговаривал с ним с тех самых пор. — А мы тут…
