Никто, разумеется, не знал (да, надо думать, они не очень-то и стремились к этому), почему сняли «охотника за славой». Его участь решил лично командир полка. Не командир батальона подполковник Спайн, как это было в случае с Джимми Стейном, смещенным Толлом, а лично полковник — так что Бэнд мог даже испытывать некоторое моральное удовлетворение…
Бэнд четким шагом вошел в палатку, где за складным столом сидел этот седоволосый пьяница. Строевик на сто двадцать процентов, весь как с иголочки, в чистом обмундировании с надраенными до зеркального блеска ботинками и серебристыми пластинками первого лейтенанта армии США на погонах. Даже очки в стальной оправе блестели, будто специально отполированные для такого случая. Бэнд догадывался, что его ждет, хотя не смог бы объяснить, откуда проистекала эта уверенность. Армейский телеграф исправно доносит новости и знает все наперед. К тому же существуют еще и всякие внешние признаки — как на тебя взглянул кто-то из старых приятелей в офицерской столовой, знакомый штабист в полевом баре или еще кто-то. Бэнд был глубоко убежден в том, что все его поступки, все, что он делал, было абсолютно правильно и в интересах дела. Он свято верил в то, что не совершил ни одной ошибки, даже малейшей оплошности, все было четко и целесообразно, все обеспечивало общий успех операции, которая развертывалась начиная от «Большой вареной креветки». И вовсе не важно, что думают по этому поводу его подчиненные — у них не тот кругозор и не им об этом судить.
Он даже не слушал, что мямлил и бормотал этот старикашка. Давно уже ходили слухи, что его должны повысить, даже в бригадные генералы произвести, вот он и старается. Бэнд осторожно огляделся вокруг. Рядом с ним стоял, будто на параде, холеный подполковник Спайн, около него начальник штаба полка полковник Граббе — занудный, сутулый и длинноносый, ну вылитый Джонни Криоу. Были здесь и другие офицеры. Они молча стояли полукругом перед ним, слушая, как бубнит и бормочет старикашка. Болтовня его, в общем, сводилась к тому, что Бэнд совершил две серьезные ошибки. И не просто серьезные, а грубейшие, такие тяжкие, что из-за них вся операция на Гуадалканале теперь может затянуться на целую неделю, а то и больше. Одна из ошибок — упрямое нежелание во время последнего марша выходить на связь со своим батальоном и полком. Старикашка договорился даже до того, будто это не какое-то там невнимание или, скажем, небрежность, а настоящий саботаж, наглый отказ от получения указаний. И это, конечно, полнейшее безобразие, которое невозможно простить. Вторая же ошибка Бэнда носила, так сказать, тактический характер. Возможно, она не была настолько серьезной, чтобы привлекать его к персональной ответственности, но и игнорировать ее также не следовало. Выйдя из джунглей на открытое пространство, которое простиралось до самой Була-Була, третья рота, как предусматривалось замыслом, должна была сразу взять круто влево, а не двигаться дальше на деревню. Була-Була была заботой третьего батальона, Бэнд же был обязан атаковать японцев левее, там, где у противника в тот момент оборона была уже полностью дезорганизована и можно было легко развить успех. Поступи он таким образом, первая и вторая роты пошли бы за ним, туда потом двинулись бы и другие подразделения, нажимавшие на японцев у высоты 279, и в результате здесь создалась бы отличнейшая позиция. Возможно даже, что сейчас в их руках были бы Кокумбона, Тассафаронга и другие деревни, а может быть, даже и вся японская императорская армия на Гуадалканале. Поддерживай Бэнд связь как положено, он знал бы об этом, получил бы соответствующие указания. А то ведь вон что устроил — ни штаб батальона, ни штаб полка не могли до него добраться!
Бэнд принял разнос как подобает мужчине. Да и что тут можно было возразить, когда старый пьянчуга во всем прав. Кстати, какая разница, пьяница полковник или нет, это ведь в данном случае к делу не относится. Да и решает все равно не он, есть кое-кто поважнее. Конечно, кое с чем можно было и не согласиться, ну хотя бы насчет этого поворота влево. Он все время был в контакте со второй ротой, если захотели, могли бы через нее подать команду. Или еще проще: эту самую вторую роту двинуть влево, оставив их в покое в Була-Була. Единственное, что он все же сказал в свое оправдание, так это то, что ему приказано было действовать в качестве самостоятельного подразделения. Самостоятельного!
— Верно, — согласился старикашка, улыбнувшись вдруг всеми своими стальными зубами. — Верно, было такое. Но только в том случае, если не будет связи. Я отлично все это помню. В вашей же ситуации все было иначе. Связь можно было поддерживать. И даже очень легко. Так что это не оправдание. Не оправдание. Ясно?
Приговор был четок и краток: снять с должности, перевести в другую роту другого полка и держать там, пока не умрет [15]. И конечно же не в должности командира роты. Может быть, заместителем? Или до взвода опустят? Нет, нет, не так уж сурово. Он будет заместителем командира роты. Правда (при этом старикашка неловко покашлял, покряхтел немножко), рассчитывать на повышение ему там не придется, даже в случае гибели или перевода командира роты. Разумеется, за ним будут приглядывать, не без этого, однако само дело ненужной огласки не получит, никто не собирается его позорить. Но война — коллективное дело (при этом седой старик осторожненько постучал кулаком по ладони другой руки). Коллективное! Не для одиночек и себялюбцев. Любая армия — это прежде всего единая организация. И полк тоже. Рота, взвод, отделение. Никто и никогда, ни один человек не имеет права ставить себя над нею. Особенно во время войны. Вырываться вперед, не считаться с интересами общего дела. Слишком многое от этого зависит. В общем, ему нечего больше возвращаться в роту. Вещи его уже упакованы, об этом позаботился лейтенант Криоу, назначенный временно командиром роты. Так ему было приказано.
Вот так и получилось, что и Джордж Бэнд незаметно для роты вдруг исчез с ее горизонта, исчез, чтобы больше никогда в ней не появляться.
Он четко отдал честь командиру полка, повернулся кругом и, печатая шаг, двинулся через грязную площадку, вытоптанную перед командирской палаткой. Подтянутый, строгий и не согнутый судьбой. Он был абсолютно уверен в своей правоте, в том, что не допустил ни малейшей ошибки, буквально ни малейшей. И не только в последней операции, но и во все те часы и минуты, что командовал ротой. Все сделанное им было безупречно, и сознание его было совершенно чисто и спокойно. Он был даже уверен, что, поступи он тогда по-другому, так, как хотелось этому старикашке, первыми от этого пострадали бы они — те самые его солдаты и сержанты, что так ненавидели и проклинали его, — их, наверное, полегло бы куда больше.
Тем временем те самые солдаты и сержанты, отдыхавшие, ничего не подозревая, в своем лагере, отчаянно ломали головы над казавшейся неразрешимой проблемой — где достать спиртного. Того самого горячительного, без которого, как казалось большинству из них, им сейчас было просто невозможно жить.
В полку тем временем постепенно налаживалась нормальная повседневная жизнь, все больше давала себя знать размеренная рутина обычной казарменной организации. Штаб рассылал в подразделения листы нарядов, люди занимались различными текущими делами, свободного времени оставалось совсем немного, и это затрудняло и без того невероятно сложные поиски спиртного. А скоро должны были вступить в действие и всяческие расписания — боевой подготовки, строевых занятий, физических занятий, времени останется еще меньше. Над головами любителей выпивки сгущались тучи. Правда, в гарнизонной лавке можно было достать какую-то бурду местного производства, но, во-первых, это была порядочная дрянь, а во-вторых, и она бывала крайне нерегулярно. К тому же у людей почти не было наличных денег, жалование уходило по аттестатам, зачислялось на счет, а того, что выдавалось на руки, хватало от силы на пару кварт, не больше.
Один лишь Уэлш не знал горя, скалил зубы в своей жуткой ухмылке да попивал себе потихоньку — его личный секретный фонд работал безотказно, и джин у него в палатке не переводился.
Солдат мучала не только нехватка спиртного. Их постепенно покидали то почти физическое онемение, та потеря чувства реального, которые наподобие анестезии сковали душу и тело, сделали их почти бесчувственными в бою. И вот теперь они снова приходили в прежнее состояние, чувства возвращались на свое место, они снова стали бояться стрельбы, воздушных налетов и бомбежек. Они снова боялись смерти.
По подсчетам Белла, процесс обратной адаптации занял у них на этот раз около шести дней. А ведь в первый раз, после боя на «Танцующем слоне», это произошло всего за двое суток. К тому же и по размаху боевых действий, и по времени, да и по потерям нынешняя операция была гораздо слабее, чем та. Единственным объяснением, считал Белл, могло быть явление, так сказать, накопления, атакой аккумуляции. Была ли это действительно аккумуляция или нет, но они снова стали очень опасаться авиационных налетов. А ведь они были не такими уж массированными, эти налеты, да и опасности от них практически не было никакой. Тем более что рота сейчас была размещена гораздо лучше — до ближайшего аэродрома было километра три, если не больше.
