— Да, — опустив глаза, тихо сказала она.
Но на спрашивающего ее ответ, по-видимому, произвел самое благоприятное впечатление.
— Что ж вы сразу не сказали? Так, так, понятно. Садитесь, пожалуйста, что ж вы стоите? Андрей, подай табуретку.
Но Ядвига поспешно спряталась в толпу. Вперед выступил Шувара.
— Слесарь? — удивился Шлетынский.
— Слесарь, — равнодушно подтвердил Шувара.
— И откуда вы здесь взялись?
— Из Варшавы.
— Ну хорошо, а здесь?
— Я поехал на работу, на Урал.
— Ах, вон оно что… изволили поехать на Урал, — протяжно повторил Шлетынский. — А зачем вы с этого Урала уехали?
— А с этого Урала я поехал в эту армию…
— Так, так… Ну и что?
— А это уж вы сами знаете что.
— Вы полагаете? Может быть, и так. Кто следующий?
Новые вопросы, новые ответы, названия местностей, которые сами по себе означают человеческие судьбы, извилистые и трудные человеческие пути. Напоследок остался кудрявый парень, который явно оттягивал время. Но в конце концов никого, кроме него, не осталось, и он медленно подошел к столу.
— Из тюрьмы, — неохотно пробормотал он в ответ на вопрос, откуда сюда явился. И Шлетынский тотчас стал чрезвычайно любезен.
— Из тюрьмы? Вот что. Я запишу вам тут мой адрес, я живу в гостинице, у самого вокзала, забегите ко мне завтра пораньше.
— Только это не то, что вы думаете.
— Как не то?
Кудрявый мгновение рассматривал его исподлобья, затем решился:
— Я за кражу сидел, а не за то, что вам надо. За кражу со взломом.
Майорша пискнула, Шлетынский поморщился и поднялся со стула.
— Больше никого нет? К утру будут готовы списки, прошу явиться за ними к унтеру Лужняку. Рационы будут выдаваться по спискам, копии списков будут находиться у вас. Ежедневно с десяти часов утра в бывшем дровяном складе на пристани.
— Ого, на пристань бегать, когда раньше на месте было…
— Прошу без замечаний!
— А когда мы дальше поедем? — спросил кто-то.
— Придет распоряжение, поедем… Комендант занимается этим вопросом.
— Как бы только он продуктами не занялся, вроде прежнего, — пробормотал кто-то в углу, но Шлетынский вышел, притворяясь, что не слышит.
Госпожа Роек всплеснула руками.
— Что тут только делается! Коменданты, списки — кому они нужны? — а об отъезде ни звука! Зимовать мы тут будем, что ли? И тесно стало в вагоне, прямо дышать нечем. Вы бы, сударыня, хоть духами не обливались, а то прямо голова трещит от них…
— Вы это мне говорите? — слабым, страдальческим голосом спросила майорша.
— Да вам, вам, кому же еще… Хуже кизяка эти ваши духи.
Составленные комиссией списки, вопреки мнению госпожи Роек, которую при молчаливом протесте майорши и ее окружения выбрали делегаткой от вагона по продовольственным вопросам, оказались все же для чего-то нужными. Это выяснилось на следующий же день.
— Тут ошибка в списке, — заявила госпожа Роек, когда ей вручили листок.
— Какая ошибка?
— Здесь пятнадцать человек, а у нас в вагоне восемнадцать.
— Который вагон?
— Первый.
— Первый… первый… — служащий порылся в папке. — Первый… Нет, никакой ошибки нет. Продовольствие полагается пятнадцати лицам.
— Как пятнадцати? Здесь пропущены Шувара, Шклярек, Сковронский… — вспоминала она.
— Не занимайте у нас времени понапрасну. Все в порядке. Этим господам никакой помощи не полагается.
Она широко раскрыла глаза.
— Как так, не полагается?
— Не полагается, и все. Кто следующий, прошу!
Унтер Лужняк бесцеремонно оттаскивал ее за рукав.
— Идите, идите, не мешайте другим.
— Да что же это за порядки такие! Наделали ошибок в списках, а потом…
— Никаких ошибок не наделали. Вы знаете, что это за элемент?
— Какой еще там элемент?
— Большевиков мы кормить не станем.
Она попыталась было спорить, но Лужняк без дальнейших разговоров вытеснил ее из помещения.
— Зря вы так волнуетесь, во всех вагонах то же самое, — объяснил ей Шувара. — Всем, кто добровольно поехал на работу в Советский Союз, они ничего не дают. Помогают только «жертвам большевизма», — добавил он с издевкой.
— Нет, я пойду к этому, как его там, коменданту. Что же это такое? Майорша получает паек, хотя у нее куча денег, все получают, а ведь вы, господа, без всего, как были, так и поехали…
Но к коменданту ее не допустили. А вечером явился Лужняк и объявил, что комендант назначил делегатом вагона господина Малевского, который снова откуда-то появился, занял угол вагона и в кратком, ясном резюме изложил свою программу:
— Евреи и большевики ничего не получат. Пусть подыхают с голоду, если им угодно.
Евреев в их теплушке, правда, не было. Но, не считая даже трех «большевиков», которые не подлежали благодетельным заботам начальства, для многих других существовал, как оказалось, еще ряд оттенков и градаций. У майорши и еще нескольких человек из ее окружения было даже вино и шоколад, а «плебс» принужден был довольствоваться распущенным в горячей воде сгущенным молоком, время от времени жестянкой консервированного мяса да жесткими, как камень, сухарями.
— Почему нет хлеба? — пытались протестовать обойденные. — Ведь выдают для нас хлеб!
— Кто выдает? Они сами дохнут с голоду, доигрались со своими колхозами! Станут они нам давать!
Но хлеб выдавали, и Шувара даже точно узнал от начальника станции, сколько именно. Только по пути с городского склада на запасный путь, где находились временные жилища поляков, хлеб будто в воздухе растворялся. У господина Малевского его было вдоволь, но как раз он-то и произносил целые речи о том, что хлеба нет, доказывая ясно, как дважды два — четыре, что большевики коварно заманили их в пустыню, чтобы уморить здесь голодом.
Шувара и еще два «большевика», к которым присоединился и кудрявый Антон Хобот, через несколько дней перестали принимать участие в жизни теплушки. Они работали на пристани и приходили сюда только ночевать.
А между тем жизнь здесь превратилась в подлинный ад. Возникали слухи один страшней другого, и чем бессмысленней они были, тем легче им верили.
— Немцы уже все заняли, о нас здесь просто забыли.
— Теперь, того и гляди, на нас бросятся дикари с ножами и вырежут всех за то, что нас большевики сюда привезли.
— Куда нас хотят везти? По реке? А что же дальше будет? Вы знаете, что река как замерзнет, так лед семь месяцев держится, и тогда уж ни взад ни вперед. Все погибнем…
— Господин Малевский говорит, что там северная зима, все равно как на полюсе, шесть месяцев солнце не светит.
— Не может быть. Тут же юг!
— Какой там юг! Все это сказки… Только чтобы обмануть нас и погубить…
Но вдруг проносилась другая весть:
— Англичане перешли границу, идут сюда…
— Какую границу?
— Ну как какую? Разумеется, иранскую. Так что нечего беспокоиться. Большевики бегут, только пятки сверкают. Мне вчера это один тут рассказывал, очень порядочный человек, хотя и здешний.
— Да ведь англичане русским союзники?
— Э, неужели вы в это верите? Станут англичане связываться с большевиками! Не-ет. Там их немцы бьют, а тут англичане как наподдадут сбоку!
Одновременно доходили известия, имевшие больше оснований. Да и проверить их было легче. Теперь уже все знали, что большевики давали хлеб, но этот хлеб через посредство коменданта эшелона и его приближенных, вместо того чтобы попадать по назначению, отправлялся прямо на рынок. На рынке продавались и костюмы, ватники, детские ботинки, которые получал под расписку для распределения между нуждающимися поляками поручик Шатковский. Однако говорить об этом открыто никто не решался, так как оказалось, что все, о чем говорят в теплушках, немедленно доходит до руководства и вызывает весьма чувствительные репрессии.
В довершение ко всему в эшелоне появился тиф. Дважды приходила советская комиссия, чтобы проверить санитарное состояние теплушек, но больных старались от нее скрыть.
— Знаем мы эти их больницы! Морилки, только и всего.
— И чего эти комиссии шатаются?
— Да говорят, что в ряде эшелонов тиф и что уже появились случаи и среди населения.
— А мы вроде как виноваты?
Городские власти были в отчаянии. Не проходило дня без скандалов на базаре, где оборотистые юнцы старались надуть «глупых азиатов». Не проходило дня, чтобы к советским властям не поступали жалобы от самих поляков. Но что тут можно было сделать?
— Я не имею права вмешиваться, — говорил Шуваре председатель районного совета. — Поймите, я связан по рукам и ногам. Эшелон находится в ведении польского посольства, там свой комендант, свое руководство. Я обязан всячески помогать полякам, но не имею права вмешиваться в их внутренние порядки.
