Закончился первый полет. Но вся программа заняла еще много времени. Хабаров выполнил шестнадцать взлетов со стартовой установки. Он исследовал возможность подъема с меньшими и большими углами, выработал методику действий для летчиков, которым еще только предстояло занять его место, тщательно проанализировал и оценил работу всех автоматических устройств.
Не все шло гладко.
На девятом полете фиксатор рулей управления все-таки подвел его. Очутившись в воздухе, Хабаров почувствовал: самолет летит, но ручка управления не оживает. Его бросило в пот. Он приказал себе: «Спокойно!» — и, тихонечко действуя триммером, стал уводить самолет подальше от земли. Высота! Ему нужна была высота, хотя бы двести метров… А мозг напряженно работал: что могло произойти? Узел за узлом он высвечивал схему фиксатора. Дошел до АЗС — автомата защиты. Мог отказать? Нет. Мог выключиться? Мог! И он извернулся змеей, глянул влево и вниз, увидел — АЗС выключен. Включил. Ручка тут же ожила. И тогда он понял: сам нечаянно выключил, зацепил и выключил…
Потом, составляя официальный письменный отчет, Хабаров указал: «Система себя оправдывает. Летать, используя ее возможности, не особенно трудно, однако надо…» И в четырнадцати четких пунктах перечислил, что должен учитывать, предвидеть, знать и понимать летчик. Дальше шли замечания. Замечаний было семьдесят два — конструктору, эксплуатационникам (упоминался случай с разъемной колодкой), летчику-испытателю, то есть в данном случае самому себе (упоминался случаи выключения АЗС)…
Вечером того дня, когда Виктор Михайлович подписал все экземпляры начисто перепечатанного на машинке отчета, он докладывал начлету:
— Программу закончил, Федор Павлович, все в порядке.
— Ну и как бочка? — спросил Кравцов.
— Бочка она и есть бочка. Страху много, удовольствия мало, но летать можно. — И тут же спросил: — А что у Севса слышно?
— Пока отбрехиваются. Помаленьку работать тоже начали. А ты думал, будет как-нибудь иначе?
— Нет, не думал. Куда им деваться? Доводить машину все равно надо. Слишком далеко дело зашло, слишком много денег в нее вбито.
Бесшумный, мягкий, молочно-белый, он крадется на коварных кошачьих лапах, припадая к самой земле, цепляясь за ложбинки, выбирая места пониже. И все время вспухает, делается гуще и толще и, словно осознав свою созревшую силу, неожиданно закрывает все окрест. Это туман. Враг всех летающих, враг тихий, злобный и пока еще не побежденный.
Правда, наука уже нащупала пути покорения тумана. Стоит в его мутное влажное тело ввести кристаллики сухого льда, например, искусственно создать ядра конденсации, и влага соберется в капли, и капли прольются дождем, и в сплошной белой шубе, накрывшей землю, образуется прореха. Но пока это удается только в эксперименте. Пока туман еще силен. Пока он еще наглухо отсекает небо от земли. И вот уж поистине бывает — близок локоть, да не укусишь: и рядом земля, и нет земли…
Берегись бесшумной поступи тумана. Не надейся на ветер — разорвет, не успокаивай себя незначительной толщиной — ведь и трех метров хватит, чтобы отнять у тебя землю, И не рискуй, не рискуй зря! Отступить перед туманом не значит струсить, не значит испугаться. Отступить перед туманом — значит проявить благоразумие.
Как он не любил дней, которые начинались с разговоров! Но начальство требовало на беседу, и идти пришлось.
Виктор Михайлович постучал в дверь и, услышав короткое, резкое «да!», перешагнул порог. Поклонился и быстро оценил обстановку: как всегда, в комнате не было ничего лишнего. На широкой полке поблескивали штук пятнадцать великолепно исполненных моделей разных самолетов. На приставном столике выровнялись в ряд пять разноцветных телефонов. Со стены, из строгой стальной рамки ободряюще улыбался Чкалов. А начлет глядел хмуро. Хабаров давно уже в мельчайших подробностях изучил этого человека. Теперь он ожидал, в каком ключе начнется разговор — официальном, полуофициальном или дружеском. Возможен был любой из вариантов. Больше всего Хабаров не любил официальных объяснений.
— Пришел. Прекрасно. Садись и рассказывай, Виктор Михайлович, что там у вас с Александровым произошло?
«Ясно — разговор полуофициальный», — подумал Хабаров и тоже спросил:
— А что, собственно, рассказывать — про существо или про сопутствующие эмоции: он сказал, я сказал, он сказал?..
— Прежде всего давай существо.
— Ясно. Так вот: в заключении по Александровским универсальным авиагоризонтам я написал с полной определенностью: прибор — дерьмо. Разумеется, термин был менее решительный, но суть именно такая. Компоновка удачная, точность достаточно высокая и надежность тоже на уровне. Но я считал и считаю: в конструкции допущена принципиальная нелепость. На шкале, расположенной перед летчиком, помещен силуэт неподвижного самолетика, вокруг которого движется небесная сфера. Теоретически все как будто правильно: или вагон перемещается вдоль телеграфных столбов, или мимо окна вагона бегут те же самые столбики — один черт. Про бегущие столбики даже в художественной литературе пишут. Но я возражаю против столь свободного использования принципа обратимости движения в авиагоризонте. Сначала возражал письменно, в заключении, вчера возражал устно. Все.
— Все? Ну нет, по-моему, это еще только начало. Как ты возражал, Виктор Михайлович? — спросил Кравцов, не глядя в лицо Хабарову.
— Резко.
— А точнее?
— Я сказал примерно так: меня удивляет, что светлые ученые головы выдвинули такую темную идею. Летать с этим прибором можно, только насилуя психику, подавляя установившиеся привычки, постоянно действуя против самого себя.
— И тут тебя, перебил Александров?
— Перебил. Но здесь существо кончается, и начинаются голые эмоции. Про эмоции тоже рассказывать? Пожалуйста. Видимо, обидевшись за «темную идею», Александров вдруг заорал, что ему сто раз наплевать на так называемую психику и на все прочие нежности летного состава. Он вполне резонно заметил, что раз зайца можно научить обращаться с барабаном, то уж летчику сам бог велел приспосабливаться и к более тонким инструментам. Тогда я попросил профессора не орать — это же неинтеллигентно, не правда ли? — а сам попробовал пояснить собранию, в чем разница между дрессированным зайцем и летчиком средней квалификации. Но, к сожалению, не успел. Александров вмешался и почему-то стал напоминать мне, что он состоит в высоком звании генерал-полковника инженерной службы и так далее в таком роде. Я этого не оспаривал, но честно попытался ему внушить, что в данном случае ни его звание, ни его должность к делу отношения не имеют. Он снова не согласился с моими доводами и потребовал, чтобы мы — Болдин и я — незамедлительно покинули зал заседаний…
Начлет глубоко вздохнул. Вытащил из помятой пачки «Беломора» папиросу и закурил. Только теперь он посмотрел прямо в лицо Хабарова.
— Неужели тебе не надоело еще демонстрировать характер в инстанциях? Слава богу, не мальчик уже. Бит больше чем достаточно, а тебе все мало? Не согласен с Александровым — понимаю. Написал соответствующее заключение: — твое святое право, понимаю. Но для чего постоянно лезть на рожон? Или Ты собираешься перевоспитать Александрова? Переделать его? Ну, скажи мне по-человечески: чего ты добился своим очередным цирком? Сегодня с утра Александров звонил начальнику Центра и требовал, чтобы мы воздействовали на тебя в административном и общественном порядке. На черта тебе это надо?
Пропустив вопросы начлета мимо ушей, Хабаров спросил:
— А у Александрова есть какие-нибудь претензии к объективным показателям, снятым мною в полетах?
— Вот в том-то и дело: к работе у Александрова претензий нет. Больше того, он специально отметил: все записи приборов, киносъемка, выполненные в воздухе, — выше всяких похвал. Но ведь что получается — объективные данные говорят как раз не в твою, а в его пользу…
— Это если не учитывать, какой ценой добываются такие данные.
— Понимаю, ты хочешь сказать: если я отлично спилотировал с александровскими приборами, это еще вовсе не означает, что повторить полет может любой другой летчик. Так ты думаешь?
— Конечно. Серийные приборы создаются не для испытателей, а для летчиков массовой квалификации. Это во-первых. Но есть еще во-вторых, и оно более существенно: не летчики должны служить приборам, а как раз наоборот — приборы летчикам. Так?
— С этим я согласен. Но только с этим. — Начлет припечатал растопыренной пятерней по столешница — А что касается всего остального, хочешь или не хочешь; вывод можно сделать только один: на совещании у Александрова ты вел себя далеко не лучшим образом. Несолидно держался, Виктор Михайлович, совсем несолидно…
