За левым неправильным виражом последовал правый и снова левый — с большим скольжением и еще правый. Потом Хабаров выполнил серию клевков, потом резко раскачал машину с крыла на крыло. Двигатель работал без перебоев.
— Петля с зависанием, — предупредил Хабаров моториста и начал разгон.
Он взял ручку управления на себя чуть медленнее, чем это следовало. Земля неохотно, лениво стала опускаться, наконец совсем провалилась. Летчик сдвинул очки на глаза. Перед ним было небо, только небо, одно небо. Виктор Михайлович почувствовал, как машина переваливается на спину, я увидел — в козырек снова вполз горизонт. Хабаров отдал ручку чуть-чуть от себя и сразу ощутил: привязные ремни врезаются в плечи, ноги норовят соскользнуть с педалей. С пола, бывшего теперь на месте потолка, посыпался мелкий мусор. Летчик поглядел в зеркало заднего обзора и довольно ухмыльнулся. Моторист тер лицо руками, и вид у него был не самый бравый.
Хабаров прибрал обороты двигателя и перешел в крутое пикирование.
— Еще раз петля с зависанием, — сказал он мотористу. И все повторилось сначала.
Потом он выполнил серию горок и глубокую неправильную спираль с перекладыванием из крена в крен.
Уже снижаясь к аэродрому, Виктор Михайлович спросил моториста:
— А чего ты все время глаза трешь?
— Да пыль.
— Пыль? Это неприятно, когда пыль, — посочувствовал летчик. — Но краны ты хоть видишь?
— Вижу.
— Включи основные баки.
— Есть. Основные включил.
— Перекрой экспериментальный.
— Есть. Перекрыл.
— Молодец. Спасибо.
На земле Хабаров расписался в журнале приема и сдачи материальной части. Сказал инженеру, что все в порядке, и направился в летный домик.
Около ангара его нагнал моторист.
— Извините, Виктор Михайлович… Так, понимаете, получилось.
Хабаров посмотрел в чумазое, будто припудренное серой пылью лицо моториста и миролюбиво сказал:
— Ничего, бывает. Это действительно очень неприятно. Ступай умойся.
Небо будто в сизом жирном дыму — местами светлее, местами — темнее и гуще, и все оно клубится, переливается, тяжело ворочаемся. И вспыхивает длинными голубыми, белыми, золотистыми шнурами молний. Грохот грозы, угнетающий человека на земле, в полете не слышен, только треск, треск и разряды в наушниках радиостанции, будто все волны перепутались и сталкиваются, и рушатся, и лопаются, и рассыпаются на мелкие брызги.
Машину швыряет беспрестанно и жестко.
В сумерках с кончиков крыльев стекают кручеными светящимися нитями потоки статического электричества, и вокруг лобовых стекол то возникает, то пропадает синеватый электрический нимб.
У грозовых облаков свои непонятные людям распри, своя междоусобная война, свой вечный смертный бой. В ударах титанических разрядов рушатся одни и возникают другие облачные бастионы. И крушения, свершающиеся в час грозового безумства на земле, — мелочь. Ну что для грозы одинокое расщепленное дерево? Что подожженный дом? Что стог сена?..
В грозовом небе, коль уж затянула тебя судьба, ты не главный противник, не первый враг стихии, но ты все равно в бою, ты в гуще атаки. И пусть дремлют все солдаты на свете, пусть не гремит ни одна зенитная установка, пусть не стартует даже самая малая ракета системы «Земля — воздух», ты под огнем.
Пилот — солдат. Маневрируй, соображай, хитри, уклоняйся от превосходящих сил противника, сумей переиграть бешеного врага. Будь солдатом, если хочешь остаться живым.
Вот уже год прошел, а Кира снова и снова: возвращалась в мыслях к случившемуся, старалась все припомнить, все обдумать, все заново оценить и взвесить, но ничего у нее не получалось. Каждый раз, как только она принималась вспоминать, мысли отказывались выстраиваться в ровную цепочку, расползались, перескакивали с одного на другое, и вместо стройного фильма перед глазами Киры мелькал какой-то несусветный нарез разрозненных, кое-как перетасованных и случайно склеенных кадров.
Кира работает в библиотеке. Кира молодая, пользуется общим вниманием, и как только она становится на выдачу книг, непременно выстраивается очередь. Ей говорят слова, никакого отношения к литературе не имеющие, подсовывают вместе с книгами записки, письма, а один чудак, кстати чудак очень милый, пытался поразить Кирино воображение стихами:
Голубых твоих глаз стратосфера,
Яркий пламень смеющихся губ…
Кира плохо запоминает лица своих почитателей. Все кажутся ей затянутыми по одной колодке: одни моложе, другие старше, одни курчавые, в буйных прическах, другие с лысинами…
Библиотека, мир, окружающий ее, — явление временное, вынужденное. Это только ступенька — так решила Кира, когда, не поступив в институт, оформилась на работу…
Как он подошел к стойке, Кира не заметила. Увидела сразу — лицом к лицу. Цыганские черные глаза, прямой нос, твердые губы, чуть раздвоенный подбородок.
Он сказал:
— Пожалуйста, второй том Плеханова, второй том «Теории прибавочной стоимости» Маркса, Луначарского «Об искусстве» и еще «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.
— Сразу столько нельзя.
— Почему?
— Не полагается.
— Я верну через два дня.
— Все равно не полагается.
— Сегодня пятница, я верну в понедельник.
И она уступила.
В понедельник он принес все, кроме «Золотого теленка». Из каждого тома торчали закладки — белые, синие и желтые. Он вежливо поблагодарил и попросил новые книги.
— Третий том «Теории прибавочной стоимости», «Анти-Дюринг», «Мифы древней Греции» Куна.
Кира посмотрела на него укоризненно.
— Но я же вас не подвел? Прошу на два дня. И Кира снова уступила.
Потом через несколько лет она вспомнила его первое появление в библиотеке и спросила:
— Как ты успевал все это прочитывать, Вить?
— А кто тебе сказал, что я прочитывал? Я только закладки рассовывал.
Кира засмеялась:
— А я-то, дура, голову ломала, поражалась, что за человек?!
— Правильно, — сказал он. — Знаешь, как Суворов учил: «Удивить — победить!»
Удивил он ее сразу. Победил не тогда, победил позже.
Они встретились года через три. Из того почтенного учреждения Хабаров исчез внезапно, не попрощавшись. Осторожные расспросы Киры ни к чему не привели. Выбыл — и все.
И вот совершенно неожиданно она встретила его на улице, сразу узнала, подошла первая и смело протянула руку:
— Здравствуйте, Хабаров. Помните меня? Узнаете?
— Голубая птица взмахнула крылом, и сердце его, пораженное внезапной лаской, застрочило ровно и часто, как хорошо смазанная швейная машина «Зингер»… Здравствуйте, Кира, не узнать вас может или слепой, или памятник.
— Боже мой, я-то и понятия не имела, что вы такой разговорчивый.
— Иногда, — сказал Хабаров, — иногда это со мной случается. Хотите, я сейчас же начну за вами ухаживать?
— А вы умеете ухаживать за женщинами?
— Ну как вам сказать… Наверное, каждый гусь в душе считает себя павлином.
Он взял ее под руку и повел напрямую через площадь, через громадную площадь, по которой ходить было запрещено, а разрешалось только ездить. Им свистели три постовых милиционера. Два прибежали выяснять отношения. И Хабаров нес такую роскошную чепуху, так вдохновенно импровизировал, что оба загоревшие до медного накала блюстителя порядка в конце концов стали хохотать вместе с Кирой. А Кира смеялась тогда до слез.
Потом они очутились в каком-то ресторанчике, кормили здесь препротивно, но им все равно было хорошо и весело. Неожиданно Хабаров потащил Киру в зоопарк, заставил прокатиться сначала на верблюде, а после — на чертовом колесе. И у Киры закружилась голова. Под конец она плохо слушала Хабарова и внезапно запросилась домой. Он отвез ее на такси. Простился сдержанно.
Оставшись одна, Кира подумала: «Какой-то чумовой».
На другой день, в начале седьмого, позвонили в парадную дверь. Позвонили громко, настойчиво. Заспанная Кира спросила:
— Кто там?
— Посылка Кире Андреевне, — ответили из-за двери. Кира открыла. На площадке стоял рослый парень в черной куртке, подбитой рыжим пятнастым мехом, в здоровенных сапожищах необыкновенного фасона. У ног парня высилось что-то большое и белое.
— Получите, — сказал парень. — Майор Хабаров просил вручить в шесть сорок пять. Велел сказать: «Доброе утро!», и доложить: в семнадцать тридцать будет звонить сам.
— А вы кто? — спросила Кира.
— Механик. Алексеенко. Если что передать надо, могу.
— Нет-нет, ничего передавать не надо. Спасибо. Парень ушел, понимающе улыбаясь. Кира втащила посылку в комнату. Разорвала бумагу. Оказались цветы, цветы в тяжеленнейшей корзине. Но какие! Громадные красные гвоздики. А на дворе был март, самое начало марта, холодное, метельное, многоснежное.
