На Ларго Аугусто Берта увидела толпу посреди улицы: все шли между двумя тротуарами, к монументу в память Пяти Дней.[17]
Но она пошла дальше по тротуару. Вскоре она оказалась одна, но упорно шла вдоль закрытых магазинов, пока не увидела перед собой неподвижно стоявших мужчин в странных беретах и с длинными черными палками в руках: таких она видела в тот день, когда ехала с Эн-2 на велосипеде по Симплонскому проспекту. Их было немного, они не сомкнулись в цепь, а стояли на тротуаре поодаль друг от друга, и солнце блестело на стволах их ружей, на их пуговицах, на каких-то бляшках, украшавших их береты.
Берта свернула с тротуара, примкнула к толпе, прошла мимо тех мужчин; она старалась разглядеть, что за украшение блестит у них на беретах. Оказалось, что это был череп из белого металла, череп с двумя скрещенными костями. И оказалось, что на тротуаре, между этими людьми и другими, стоявшими дальше, в ряд лежали какие-то кучи тряпок: одни светлые, другие темные; кучками лежали брюки, пиджаки, пальто — всякое поношенное платье. Что же это такое?
Не останавливаясь, она пригляделась с более близкого расстояния и увидела возле некоторых кучек башмаки.
Башмаки тоже?..
Она видела их так, как видит стоящий человек башмаки лежащего на земле. Значит, в этих кучках люди? Она в испуге оглянулась, всматриваясь в лица толпы.
— Но… — сказала она. Просто так, чтобы начать. Ей хотелось спросить, неужели каждая из кучек — это человек; и почему они здесь, эти пять кучек, пять человек; если их задержали — почему они задержаны и почему они все лежат, никто из них не сидит, не стоит, не двигается?
Она хотела, чтобы ей сказал об этом кто-нибудь из толпы, ей не хотелось увидеть все самой. Но она увидела сама, увидела, что все эти люди мертвы, что на тротуаре лежат пять трупов. Один лежал одетый, даже с галстуком на шее, как будто его убили, когда он шел по улице; но у всех остальных одежда была в беспорядке: тот был завернут в плюшевую скатерть, у этого пиджак задрался на лицо, и под пиджаком были только рубаха и трусы, а двое так и лежали в ночном белье, босиком.
— Что же случилось? — спросила Берта.
Она смотрела на лица окружавших ее людей, ища ответа, но на них ничего нельзя было увидеть. Что сделали с этими людьми? Кто сделал это? И за что?
Она подняла глаза на одного из ополченцев с черепом на берете, словно собираясь спросить у него.
Но ничего не спросила.
Она покраснела, подалась назад, в толпу, опустила голову, пошла прочь. Торопливо, почти не останавливаясь, она дошла до памятника на площади Пяти Дней, потом вернулась назад. Снова она прошла, почти бегом, площадь Фонтана, Соборную площадь, площадь Скала, снова села здесь в трамвай и спустя недолгое время опять была у дверей Сельвы.
Мертвых на Ларго Аугусто было не пять, а больше, но другие лежали на противоположном тротуаре. Еще четыре трупа лежали на проспекте у ворот Витториа, и еще семь — на площади Пяти Дней, у подножья памятника.
Плакаты за каждым рядом мертвецов гласили: «Расстреляны!» Ничего больше не было сказано, и в газетах тоже ничего больше не было сказано, а среди убитых было двое подростков по пятнадцать лет. Были среди них и маленькая девочка, и две женщины, и старик с седой бородой. Люди шли по Ларго Аугусто, по проспекту до площади Пяти Дней и видели трупы на залитом солнечными лучами тротуаре, трупы на тротуаре с другой стороны, в тени, трупы на проспекте, трупы у подножья памятника — и больше им не нужно было знать ничего. Они смотрели в мертвые лица, видели босые и обутые ноги, читали буквы на плакатах, видели черепа и скрещенные кости на беретах часовых и, казалось, все понимали.
Но почему? Почему эти пятнадцатилетние подростки? И девочка? Все ли понимали люди? Да, так и казалось, что именно при виде этих детей люди понимают все. Никто не удивлялся. Никто не спрашивал объяснений. И никто не заблуждался.
Среди прохожих был Гракко. Были Орацио и Метастазио, Шипионе, Мамбрино. Каждый шел сам по себе, как и все в этой толпе. Тут был и Барка Тартаро. На миг промелькнул Эль-Пасо. Появился Сын Божий. И был тут Эн-2. Вот они-то, конечно, понимали все, знали, почему погибли женщины, девочка, старик, двое подростков. Но и все люди в толпе, казалось, понимали не меньше любого из них, понимали все.
«За что?» — спрашивал Гракко.
Одна из женщин была обернута плюшевой скатертью. Другая, под памятником, казалось, после смерти выросла из своего платья в горошину: оно распахнулось у нее на груди, на животе и на бедрах до колен, и можно было видеть старую розовую грацию с пятнами пота и одну из подвязок, висевшую поперек бедра, там, где его должны были бы прикрывать трусы. Почему была здесь та женщина, обернутая в скатерть? И эта, в распахнутом платье?
И маленькая девочка, и старик, и двое подростков — почему?
Старик лежал нагой, ничто не прикрывало его наготу, кроме бороды, прятавшей маленький кусочек тела в верхней части груди; он лежал у подножья памятника, средний из семи убитых, на его теле не осталось следов пуль, все оно было иссиня-белым, только крупные пальцы ног были черными, и суставы на пальцах рук были черными, и колени тоже, как будто его, уже обнаженного, поразили отравленные стрелы стужи.
Двое подростков на теневой стороне Ларго Аугусто были накрыты одеялом, одним на двоих. Они лежали рядом, босые ноги высовывались из-под одеяла, лица у них были серьезные, но не такие, какие бывают у мертвых детей, испуганные и грустные, а серьезные, как у взрослых мертвецов, рядом с которыми оказались эти подростки.
А их за что?
Гракко с того места, где стоял, заметил Орацио и Метастазио. С кем из них он разговаривал в машине накануне вечером?
С одним из этих двоих он проговорил вчера весь вечер, он всегда беседует с каждым, с кем сойдется; он и сейчас разговаривал, беседовал, как разговаривают между собою двое или как человек разговаривает сам с собой — о вещах известных, но таких, насчет которых мы хотим найти новый ответ, необычный ответ, чтобы слова, сложившись как-нибудь по-новому, направили по иному пути и наше знание.
Гракко взглянул на них со своей стороны улицы, перерезанной рядом мертвецов, и на его лице появилась возле губ чуть заметная складка в тот самый миг, когда он повернул к юношам голову с седыми висками.
Орацио и Метастазио ответили ему таким же образом. Ответили, как будто он спросил: «А их за что?» Точно так же дернулись у них губы, словно друзья возвращали Гракко его вопрос: «А их за что?»
Среди убитых была еще девочка.
Она лежала ниже, среди тех четырех, что были на проспекте, — девочка лет десяти-двенадцати, и лицо у нее было не такое, какое бывает у умерших девочек, а совсем взрослое, как будто за то короткое время, когда ее арестовали и поставили к стенке, она сразу прошла весь путь, отделявший ее от взрослых. Ее голова на почти совсем перерезанной пулеметной очередью шее склонялась к мужчине, лежавшему рядом, волосы ее слиплись от крови, а серьезное лицо глядело в серьезное лицо мужчины, слегка повернутое к ней.
А ее за что?
Гракко увидел еще одного из тех, с кем познакомился вчера вечером, — коротышку Сына Божия, и на миг вступил с ним в свой непрестанный разговор. Он обратил к нему лицо, на котором вновь внезапно дернулись губы, так что возле них появилась складка, обратил к нему взгляд, повернув голову с седыми висками. И Сын Божий сделал шаг в его сторону.
Но потом остановился на месте. «А ее за что?» — спрашивал Гракко. И Сын Божий ответил ему таким же способом. Он взглянул на Гракко и вернул ему вопрос: «А ее за что?»
«За что?» — воскликнула девочка. «Как за что? За то самое! И ты это знаешь, и вы все это знаете. Мы все знаем это. Зачем же ты спрашиваешь?»
Она заговорила с мужчиной, который лежал с ней рядом.
«Они еще спрашивают! — сказала она ему. — Разве они не знают?»
«Полно, полно, — ответил мужчина. — И я знаю. И мы все знаем».
«А они разве не знают? — сказала девочка. — Ведь и они все знают».
«Правильно», — сказал Гракко. Он сам все знал, и мертвые говорили ему о том же. Тот, кто стрелял в них, не мог попасть более метко. Попасть в девочку, в старика, в двух пятнадцатилетних подростков, в женщину, в другую женщину — ведь это лучший способ попасть в человека. Попасть ему в самое чувствительное место, туда, где прячется его младенчество и его старость, где у него вынуто ребро и не защищено сердце, попасть туда, где он больше всего человек. Тот, кто стрелял, был волком, он хотел запугать человека. Разве не этого он хотел? А этот способ, как полагал волк, был лучшим из имевшихся у него способов запугать человека.
И все же казалось, что среди толпы нет испуганных.
Разве был испуган Гракко? Или Сын Божий? Или Шипионе? Или Барка Тартаро? Их нельзя было испугать. А разве мог испугаться Эн-2? О нет! И точно так же не был испуган ни один человек в толпе. Каждый становился как они: едва увидев мертвецов, он понимал все, что понимали они, и не знал страха, как они. И каждый мог быть с ним вчера ночью. И каждый мог бы беседовать с Гракко.
