- Вроде того. Шестьдесят семь лет прожил, а под старость на такое дело... Не-ет, не по мне это.
Рядом на соломе, как-то испуганно вздрогнув, привстал на локтях Сотников.
- Кто это?
- Да тот, лесиновский староста, - подавленно сказал Рыбак.
Разговор на этом прервался, Рыбак и Петр притихли каждый в своем углу. Окошко, погаснув, едва
серело под потолком, четко разделенное решеткой на четыре квадрата. В камере воцарилась темень.
Разговаривать никому не хотелось, каждый углубился в себя и свои далеко не веселые мысли.
И тогда опять затопали шаги на ступеньках, слышно было, раскрылась наружная дверь и неожиданно
громко звякнул засов их камеры. Они все насторожились, одинаково обеспокоенные единственным в
таких случаях вопросом: за кем? Тем не менее и теперь, видно, не замирали никого - напротив, кого-то
привели в эту камеру.
- Ну! Марш!
Кто-то невидимый в темноте почти неслышно проскользнул в дверь и затаился у порога возле самых
ног Рыбака. Когда дверь со стуком закрылась и полицай, посвистывая, задвинул засов, Рыбак бросил в
темноту:
- Кто тут?
- Я.
208
Голос был детский, это стало понятно сразу, - маленькая фигурка нового арестанта приткнулась у
самой двери и молчала.
- Кто я? Как зовут?
- Бася.
«Бася? Что за Бася? Будто еврейское имя, но откуда она тут взялась? - удивился Рыбак. - Всех
евреев из местечка ликвидировали еще осенью, вроде нигде никого не осталось - как эта оказалась тут?!
И почему ее привели в камеру к ним, а не к Дёмчихе?»
- Откуда ты? - спросил Рыбак.
Девочка молчала. Тогда он спросил о другом:
- Сколько тебе лет?
- Тринадцать.
В углу, трудно вздохнув, зашевелился Петр.
- Это Меера-сапожника дочка. Допрашивали тебя?
- Ага, - тихо подтвердила девочка.
- Меера тогда изничтожили вместе со всеми. Вот. . одна дочка и уцелела. Что ж мы теперь будем
делать с тобой, Бася?.. - И Петр вновь тяжко вздохнул.
Рыбак вдруг потерял интерес к девочке, встревоженный другим: почему ее привели сюда? В подвале
были, наверно, и еще места - где-то поблизости сидели женщины, - почему же девочку подсадили к
мужчинам? Какой в этом смысл?
- Чего ж они добивались от тебя? - помолчав, тихо спросил Петр Басю.
- Чтоб сказала, у кого еще пряталась.
- А-а, вон как! Ну что ж... Это так. А ты не сказала?
Бася затаилась, будто обмерла, молчала.
- И не говори, - одобрил погодя староста. - Нельзя о том говорить. Мое дело все равно конченое, а про
других молчи. Если и бить будут. Или тебя уже били?
Вместо ответа в углу вдруг послышался всхлип, за которым последовал сдавленный, болезненный
плач. Он был коротеньким, но столько неподдельного детского отчаяния выплеснулось с ним, что всем в
этой камере сделалось не по себе. Сотников на соломе, слышно было, осторожно задержал дыхание.
- Рыбак!
- Я тут.
- Там вода была.
- Что, пить хочешь?
- Дай ей воды! Ну что ты сидишь?
Нащупав под стеной котелок, Рыбак потянулся к девочке.
- Не плачь! На вот, попей.
Бася немного отпила и, присмирев, затихла у порога.
- Иди сюда, - позвал Петр. - Тут вот место есть. Будем сидеть. Вот подле стенки держись.
Послушно поднявшись и неслышно ступая в темноте босыми ногами, Бася направилась к старику. Тот
подвинулся, освобождая ей место рядом.
- Да-а! Попались! Что они еще сделают с нами?
Рыбак молчал, не имея желания поддерживать разговор, рядом тихонько постанывал Сотников. Они
ждали. Все их внимание было приковано к ступенькам - оттуда являлась беда.
И действительно, долго ждать ее не пришлось.
Спустя четверть часа со двора донеслось злое: «Иди, иди, падла!» - и не менее обозленное в ответ:
«Чтоб тебя так и в пекло гнали, негодник!» - «А ну шевелись, не то как двину!» - прорычал мужской голос.
На ступеньках затопали, заматерились - сомнений не было: это возвращали с допроса Дёмчиху.
Но почему-то ее также не поволокли в прежнюю камеру - полицаи остановились возле их двери,
загремели засовом, и тот самый, хорошо знакомый им Стась сильно толкнул Дёмчиху через порог.
Женщина споткнулась, упала на Рыбаковы ноги и громко запричитала в темноте:
- Куда ты толкаешь, негодяй! Тут же мужчины, а, божечка мой!..
- Давай, давай! Черт тебя не возьмет! - прикрикнул Стась. - До утра перебудешь.
- А утром что? - вдруг спросил Рыбак, которому послышался какой-то намек в словах полицая.
Стась уже прикрыл было дверь, но опять растворил ее и гаркнул в камеру:
- А утром грос аллес капут! Фарштэй?
«Капут? Как капут?» - тревожно пронеслось в смятенном сознании Рыбака. Но страшный смысл этого
короткого слова был слишком отчетлив, чтобы долго сомневаться в нем. И эта его отчетливость ударила
как оглоблей по голове.
Значит, утром конец!
Почти не ощущая себя, Рыбак механически подобрал ноги, дал пристроиться у порога женщине,
которая все всхлипывала, сморкалась, потом начала вздыхать - успокаиваться. Минуту они все молчали,
затем Петр в своем углу сказал рассудительно:
- Что же делать, если попались. Надо терпеть. Откуда же ты будешь, женщина?
- Я? Да из Поддубья, если знаете.
- Знаю, а как же. И чья же ты там?
- Дёмки Окуня женка.
209
Стараясь как-либо отделаться от недобрых предчувствий, Рыбак под стеной стал прислушиваться к
Дёмчихе. Ему не хотелось обнаруживать себя разговором, тем более что Дёмчиха, возможно, не узнала
его в темноте. Они уже познакомились с ее сварливым характером, и теперь, оказавшись в таком
положении, Рыбак думал, что эта женщина очень просто может закатить им скандал - было за что. Но
она мало-помалу успокоилась, еще раз высморкалась. Голос ее понемногу ровнел, становился обычным,
таким, каким она разговаривала с ними в деревне.
- Да-а, - озадаченно вздохнул Петр. - А Демьян в войске...
- Ну. Дёмка там где-то горюшко мыкает. А надо мной тут измываются. Забрали вот! Деток на кого
покинули? И как они там без меня? Ой, деточки мои родненькие...
Только что смолкнув, она расплакалась снова, и в этот раз никто ее не утешал, не успокаивал - было
не до того. В камере продолжали звучать зловещие слова Стася, они подавляли, тревожили, заставляли
мучительно переживать всех, за исключением разве что старосты, остававшегося по-прежнему внешне
спокойным и рассудительным. Между тем Дёмчиха как-то неожиданно, будто все выплакав, вздохнула и
спокойнее уже заметила:
- Вот люди! Как звери! Гляди, каким чертом стал Павка этот!
- Портнов, что ли? - поддержал разговор Петр.
- Ну. Я же его кавалером помню - тогда Павкой звали. А потом на учителя выучился. Евонная матка на
хуторе жила, так каждое лето на молочко да на яблочки приезжал. Нагляделась. Такой ласковый был,
«добрый день» все раздавал, с мужчинами за ручку здоровался.
- Знаю Портнова, а как же, - сказал Петр. - Против бога, бывало, по деревням агитировал. Да так
складно...
- Гадина он был. И есть гадина. Не все знают только. Культурный!
- А полицайчик этот тоже с вашего боку будто?
- Стась-то? Наш! Филиппенок младший. Сидел за поножовщину, да пришел в первые дни, как
началось. И что выделывать стал - страх! В местечке все над евреями измывался. Убивал, говорили.
Добра натаскал - божечка мой! Всю хату завалил. А теперь вот и до нас, хрищеных, добрался.
- Это уж так, - согласился Петр. - С евреев начали, а гляди, нами кончат.
- Чтоб им на осине висеть, выродкам этим.
- Я вот думаю все, - беспокойно заворошился староста, - ну пусть немцы. Известно, фашисты, чужие
люди, чего уж от них ждать. Ну а наши, которые с ними? Как их вот понимать? Жил, ел который, людям в
глаза глядел, а теперь заимел винтовку и уже застрелить норовит. И стреляют! Сколько перебили уже...
