— Тебе понравилось?
— Песни и танцы — очень, но то, что девушки выступали только для меня, — нет.
— Почему? — искренне удивилась Наргис.
Дмитрий решил не рассказывать о неловком чувстве, которое он испытал от излишнего внимания к себе, и сказал:
— Понимаешь, в госпитале много лежачих больных, раненых…
— Девушки будут и им петь, — перебила Наргис.
— Да! Но они, наверное, ожидали, что начнут с них, — сказал Дмитрий, понимая, что и этот аргумент не очень-то убедителен.
Наргис поджала губы и, казалось, была готова заплакать:
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо.
— Но мне хорошо с тобой, только с тобой, а не с ними, — сказал Дмитрий и сам поразился тому, что сказал.
Наргис все же заплакала.
— Забери меня с собой, забери в Союз, — вдруг сквозь слезы попросила она. — Мне здесь так плохо, так плохо.
Такого поворота Дмитрий не ожидал. Он всегда терялся, когда плакали женщины, может быть, потому что не умел их успокоить. Тут же еще этот соглядатай на балконе, который как окаменел с начала выступления девушек, так и стоял до сих пор, не меняя позы. Только от удивления и восторга в его глазах осталось одно удивление.
— Наргис, не плачь. Все устроится, и все у вас вскоре изменится, будет так же хорошо, как у нас в Союзе, — только и смог выдавить из себя Дмитрий и, чтобы немного встряхнуть Наргис, сказал: — Вот, солдата совсем напугала, в себя прийти никак не может.
Наргис встала, подошла к окну и захлопнула его перед носом часового, выведя солдата из столбняка и заставив его вернуться к обычному занятию — скучному вышагиванию по балкону с винтовкой наперевес. Потом, присев на край кровати, уже без слез вновь попросила:
— Забери меня отсюда.
— Каким образом? — тихо сказал Дмитрий. — Как я смогу это сделать? Ты замужем. Даже если мы сбежим в Кабул, из страны меня с тобой не выпустят.
Наргис снова заплакала. Теперь уже совсем безнадежно. Дмитрий, взяв ее руку, попросил:
— Не плачь. Тебе восемнадцать лет — все еще впереди, — и, не найдя, что же сказать еще, замолчал, чувствуя неловкость теперь уже от собственной беспомощности.
Молчание подействовало на Наргис лучше, чем слова утешения. Утерев слезы, она посидела еще немного, опустив глаза и сложив руки на коленях. Потом взяла градусник, поставила его Дмитрию под мышку и, не поднимая глаз, вышла из палаты.
Наргис не вернулась, как прежде, смотреть показания градусника. Подождав немного, Дмитрий сам вынул его и с досадой отметил, что уже несколько часов температура не опускается ниже отметки 39 градусов. Положил градусник на тумбочку и закурил. Сигарета не доставила обычного удовольствия. Табак потерял вкус — явный признак болезни. Дмитрий потушил окурок в стоящей на полу пепельнице и, заложив руки за голову, уставился в потолок.
Чувство досады не проходило. Угнетало все: и свалившаяся ниоткуда болезнь, и необходимость торчать одному в огромной палате под присмотром часовых, и долгое отсутствие Наргис. Да, точно, и долгое отсутствие Наргис. Хотя и с ней все пошло как-то не так. Вместо ожидаемой в таких случаях веселой болтовни и легкого, ни к чему не обязывающего флирта сразу же абсолютное доверие, полная откровенность и просьба забрать ее с собой. Не куда-нибудь, а в Союз.
Дмитрий поймал себя на мысли, что он, оказывается, впервые общался с афганкой вот так — один на один. Раньше просто не возникало подобных ситуаций ни в Кабуле, ни тем более в провинции. В столице, где нравы гораздо свободнее, многие женщины работают в учреждениях, школах, больницах, даже в магазинах. Правда, в больших магазинах европейского типа, а не в традиционных дуканах, торговля в которых — занятие исключительно мужское.
«Да, пожалуй, только в магазинах и приходилось прежде общаться с афганками, — вспоминал Дмитрий. — Но и там разговор ограничивался либо обсуждением цены и качества товара, либо не выходил далее разбора особенностей национальной музыки или достоинств индийского кино, рейтинг которого у афганцев всегда был выше западного и советского».
Одиночество нарушил вестовой. Он молча внес поднос с ужином и остановился посреди комнаты в недоумении, не зная, куда его поставить. На тумбочке места уже не было. Недоумение сменилось какой-то мыслью. Вестовой опустил поднос на пол, вышел за дверь и вернулся с табуреткой, придвинул ее к кровати и поставил сверху поднос.
— Офарин, ворура! — произнес Дмитрий едва ли не единственную известную ему фразу на пушту, означавшую: «Браво, брат!»
Лицо вестового озарила неподдельная радость. Довольный похвалой, он вытащил из кармана ложку, тщательно обтер ее об штаны и положил на поднос рядом с тарелкой. Дмитрий дождался, когда вестовой выйдет из палаты, взял ложку и помыл ее горячим чаем. На ужин была подана «шоуле» — рисовая каша, которая, в отличие от «полоу» — плова, — готовится из другого сорта риса, как правило, круглого, и разваривается почти в однородную тягучую массу. Дмитрий с трудом проглотил ложку каши. В ней угадывалось наличие небольшого количества сухого молока и сахара. Масла не было. Дмитрий пожевал кусочек лаваша, потом высыпал в кашу сахар из стакана и налил себе «горького чаю», так афганцы называют чай без сахара. Выпил стакан, затем второй, потом третий. Если аппетита не было, то пить хотелось. Позвал вестового: «Эй, ворура!» — и жестом приказал убрать ужин.
Наргис не появлялась. Дмитрий взял градусник, стряхнул его и засунул под мышку. Улыбнулся, вспомнив, что «так тоже можно». Закурил. Вкуса табака не почувствовал, но докурил сигарету до конца. Это привычное занятие немного отвлекло. Вынул градусник. Температура сама собой пошла вниз — тридцать восемь с небольшим.
В палату явился уже знакомый по приемному покою фельдшер: принес лекарства в картонной коробочке, как потом выяснилось, не на один прием, а на несколько дней. Уселся на забытую вестовым табуретку и стал объяснять, что и как принимать, выкладывая таблетки на тумбочку. Когда почти все лекарства очутились на тумбочке, Дмитрий, указывая на оставшуюся в коробке упаковку аспирина, спросил:
— А это кому?
— Другим больным, — ответил фельдшер.
— Не мало ли? — поинтересовался Дмитрий.
— Мало, конечно, — ответил фельдшер. — В госпитале сотня больных, но денег отпускают совсем немного.
— Тогда забери лекарства! Я дам денег, купишь в аптеке то, что мне полагается.
Фельдшер испугался, видно, решив, что сболтнул нечто лишнее:
— Как можно, господин! Приказано лечить вас в первую очередь и самыми лучшими лекарствами. Я специально ездил за ними в город. Вот, смотрите!
Он схватил с тумбочки круглый футлярчик, быстро отвинтил крышку, вытряс на ладонь большую, с пятак, таблетку и бросил ее в стакан с водой. Таблетка зашипела, растворяясь, вверх потянулись пузырьки газа, и через несколько секунд в стакане была уже не просто вода, а желтоватый газированный напиток. Фельдшер взял стакан и протянул его Дмитрию:
— Витамины. Полезно!
«Ну, что с ними делать, — подумал Дмитрий. — Не ведают, что творят. Ухнули все деньги на лекарства одному человеку, только чтобы не ударить лицом в грязь перед иностранцем. Будто я не знаю их нищеты, не вижу голодных, больных и раненых в грязных повязках».
Фельдшер просительно заглядывал в глаза, как будто от того, выпьет больной шипучку с витамином или нет, зависит по меньшей мере честь его и всех госпитальных начальников. Дмитрий взял стакан, решив, однако, что другие лекарства принимать ни за что не будет. Фельдшер почти успокоился, а когда пациент допил под его внимательным взглядом стакан и поставил его на тумбочку, даже улыбнулся. Улыбка получилась очень естественной и доброй. Дмитрия заинтересовал этот красивый смуглый парень: разрез глаз выдавал в нем тюркское происхождение:
— Ты сам откуда?
— С севера, из Мазари-Шарифа, — ответил фельдшер.
— Узбек?
— Узбек.
— Не тяжело здесь, на юге? Земляков мало, да и край для тебя чужой.
— Нет, господин, — бодро ответил фельдшер, но по тому, как он отвел взгляд в сторону, стало ясно, что временами ему приходится нелегко. — Мне скоро домой. Я ведь срочную служу. Просто из-за того, что в Мазаре я работал в медпункте при химкомбинате, который советские помогали строить, меня направили в госпиталь, а не в строевые части.
— Такты, наверно, и по-русски говоришь.
— Да, господин, немного, — улыбнулся фельдшер. — Но вот пушту не знаю. Это плохо. Здесь в основном пуштуны, а они часто дари совсем не понимают, — сказал и бросил тревожный взгляд на дверь. Потом наклонился к Дмитрию и зашептал: — Господин! Почему-то к вам плохо относятся в госпитале. Не потому, что все лекарства вам. Нет. Из-за чего-то другого. Я не знаю, из-за чего. Но будьте осторожнее.
— Тебя как зовут? — спросил Дмитрий.
