Сердце у Бурова дрогнуло, на лбу выступила испарина. Дурнота подперла горло, и Бурова вытошнило. Его выворачивало в спазмах, рвало желчью. Карпухин придерживал за плечо, бормотал:
— Не так громко, товарищ сержант. Аж на всю округу…
Он привстал, слабость опрокинула его наземь. Карпухин, пугаясь, спросил:
— Вы куда?
— На заставу.
— Зачем?
— Надо.
— Раз надо, так надо. Однако сперва отлежитесь, очухайтесь.
Это разумно — отлежаться. А то встанет — и упадет. Ничего, оклемается. Воля у него есть, прикажет себе — и выполнит. Все будет как надо. А идти на заставу разве разумно? Но и не пойти он не может. Он должен попрощаться с павшими. Ну и боеприпасы пополнить — они пригодятся живым. Простите, лейтенант Михайлов, политрук Завьялов и остальные товарищи. Мы не повинны, что убереглись, — повезло. А что с вами? Я не верю, что все убиты, должен же кто-то уцелеть. Карпухин задремал, скрючившись. И Бурову бы вздремнуть, но не до сна. На востоке — канонада, разрывы — как удары грома. Из воронки не видно ни далеких разрывов, ни пожаров, и могло показаться: летняя гроза. Гроза — верно, да не та. Военная. Ею пахло, пожалуй, с апреля. Как ни упирались, мы неуклонно двигались к вой не: не от нас зависело — от них. За Бугом, как за богом? Да разве речка остановит силищу, какую германцы пустили против нас? И напрасно я вам поверил, товарищ капитан из округа… фамилия забылась. А по правде сказать, скорее делал вид, что поверил. Я ж не слепой: в Забужье были враги, притворявшиеся друзьями.
Сперва — что ж, сперва улыбочки нам слали, ручками помахивали, а после бесштанные зады выставляли: нате, любуйтесь, зеленоголовые. Любовались, хотя подмывало влепить пулю в один из таких задов. Сперва кричали «Рус, ходи в гости!», потом же стали увеличивать численность своей пограничной стражи, берег патрулировали с овчарками, как будто мы и впрямь собирались пожаловать к ним. А вот они пожаловали из-за кордона — немецкие шпионы и диверсанты, националистические банды, подключались к нашей связи, резали провода, разведывали систему охраны границы, пытались захватить дозор замполитрука Кульбицкого. А сколько раз из прибрежных кустов обстреливали наши наряды! А сколько раз их самолеты вторгались в наше воздушное пространство, подвывая в облаках то здесь, то там, словно заблудились, а черта с два заблудились: высматривали, вынюхивали, как у нас и что!
В начале июня, взбивая проселочную пыль, поползли из приграничных городишек поближе к Бугу танковые колонны, зашагала пехота, за тягачами потащились орудия. Пыльная пелена не оседала в Забужье: войска и техника растворялись в Хрубешувской пуще, а на смену им — новые и новые колонны.
Посапывал Карпухин, поеживался во сне. Воздух был сырой, свежий, взбадривающий. Полежать, отойти. И не думать о товарищах, что все они пали. Думать о них, как о живущих. Ведь накануне войны все были живы-здоровы.
Мы стерегли границу, следили за фашистами, получали подкрепление, учились окапываться, вести штыковой бой, стрелять. Вот освоили только что принятые на вооружение автоматы, вообще из легкого оружия стреляли классно, мое отделение было лучшее на заставе, лейтенант Михайлов — лучший огневик отряда. Но что легкое стрелковое оружие против орудий, танков и самолетов? Погодите, полевые войска на подходе, наши танки, пушки и самолеты скажут свое слово, против их силищи встанет наша силища, погодите.
Мы укрепляли участок: рыли траншеи и окопы, оборудовали блокгаузы — круговая оборона. Лейтенант Михайлов затеял вторую линию, комендант и начальник отряда одобрили, окружной же капитан — фамилия улетучилась из памяти — не одобрил: «Паникерством отдает». Внешностью он не понравился, этот окружной представитель: сутулый, с залысинами, в перхоти, глядел не прямо, косил — на пограничников, на свою петлицу со шпалой, на портреты вождей, и даже когда в беседе с личным составом улыбнулся: «Вы за Бугом, как за богом», — глаза его оставались холодноватыми. А вот говорил он то, чего Буров жаждал, успокоительное говорил: «Вы за Бутом…»
Слушая капитана, Карпухин и другие молодые бойцы кивают, соглашаясь, а Кульбицкий досадливо ерошит чуб, бурчит: «Черного кобеля не отмоешь добела», — Шмагин и Лазебников переглядываются, Лобанов и Дударев усмехаются, начальник заставы не хмыкает — молча хмурится.
Буров знает: Михайлов убежден, что немцы затронут нас, хотя он тоже предупреждает, чтоб пограничники не давали повода для провокаций, выдержка и еще раз выдержка. Да что толковать — еще в феврале окружная партконференция записала в своем решении: повышать бдительность, потому что возможно военное нападение. А бодрый капитан гнул свое…
Дежуря по заставе, Буров услыхал из коридора, как в канцелярии лейтенант Михайлов и майор — командир стрелкового батальона, располагавшегося в районе недостроенных дотов, — обменивались мнениями, нападут немцы» или не рискнут. «Рискнут, — сказал Михайлов. — Ударный кулак сколачивают для чего?» «Вероятно, — согласился комбат. — Уж больно они оголтелые, блицкриги на Западе лишили их рассудка». — «Нужно быть начеку, товарищ майор». — «Что-нибудь новенькое?» — «Все старенькое, и свидетельствует оно об одном: фашисты подготавливают нападение». «Оголтелые, — повторил комбат. — Хорошо, что Москва это видит. Между нами: техника и живая сила подтягиваются сюда из Сибири, с Дальнего Востока». — «Нам бы времени побольше, оно работает на нас…» Комбат и Михайлов съездили на наблюдательный пост, вернулись озабоченные, неразговорчивые.
В тот вечер впервые вслед за фразой «Застава, слу шай боевой расчет!» лейтенант Михайлов произнес: «Обстановка на границе за последние дни обострилась. Немцы провоцируют конфликты. Вблизи границы отмечается передвижение германских полевых войск. На огневых позициях установлены орудия и минометы. Есть сведения, что Германия вынашивает планы войны против Советского Союза…».
А затем Михайлов спокойно, но сурово стал произносить на каждом боевом расчете: «Есть сведения, что Германия собирается вот-вот напасть на Советский Союз. Не исключено, что это произойдет ночью или утром…» Ребята на перекуре поговаривали, что эти данные якобы сообщил перебежчик — то ли германский солдат, то ли польский крестьянин. Но прошло девятнадцатое июня, прошло и двадцатое — немцы не нападали. И тут Буров, в общем-то не хуже прочих понимавший неизбежность войны и не поехавший потому в отпуск, принялся убеждать себя в обратном: что, немцы разве не человеки? Кому охота развязывать войну? А вот развязали… Нам бы еще пару годиков, окрепли бы — и тогда б не рискнул пес Гитлер. Не хватило этих годиков. Война — вот она. Воюй, Паша Буров.
Веки у Бурова слипались, он уронил голову на грудь, и ему тотчас приснился утренний бой — орудийные вспышки и грохот разрывов. Нестерпимо зашпыняло в затылке, Буров хотел проснуться и никак не мог, будто увязал в гуле и грохоте. Наконец пробудился, повел глазами вокруг. Карпухин спал, и он, Буров, вздремнул. Эдак пропадешь ни за что ни про что. И, подумав так, ткнулся носом в колени. Теперь уж ничего не снилось, словно утонул в плотной, обволакивающей бугской воде.
Сколько он проспал, неведомо, но когда проснулся, увидел, что Карпухин не спит, прислушивается. Буров тоже прислушался. На заставе было тихо. Карпухин сказал:
— Как самочувствие?
— Терпимо. Пора!
Поддерживаемый Карпухиным, он пошел. Голова кружилась, пошатывало. Ладно, разойдется.
Задами прокрались к заставе. Прежде чем выйти из кустов, понаблюдали. Никого. Двинулись по распаханной воронками поляне с опаленной, жухлой травой. Светила луна, и все было видно.
У сожженной дотла конюшни — лошадиные трупы со вспученными животами, лопнувшей от огня роговицей, посекшимися гривами и хвостами, у сгоревшего питомника — труп овчарки. Людей нету — ни живых, ни мертвых. Ни наших, ни немцев.
Двор покрыт кирпичной пылью, сажей. Повсюду валяются стреляные гильзы. Сломаные штыки. Сплющенные коробки противогазов. Подсумки, котелки, кружки. Вон немецкая каска с рожками. Покореженный «дегтярь», трехлинейка с расщепленным ложем. Буров поднял лимонку с выдернутым кольцом, подержал и отбросил. Перед крыльцом флигеля — изрешеченное пулями цинковое корыто и ведерко-песочница с совком — Веркино имущество, уцелевшее среди этого разгрома.
Угрюмо озираясь, Карпухин сказал:
— Чего понатворили, заразы! Зубами буду глотки рвать… Где же хлопцы? Неужто сгибли все до единого? След-то хоть какой остался?
— Что ты? О чем? — просил Буров, чувствуя заторможенность в восприятиях и стараясь преодолеть ее.
— Я про хлопцев, где же они?
Буров смолчал, шаркнул сапогами по присыпанному пеплом куску железной кровли.
В руинах Карпухин отыскал скатку, прожженную в двух-трех местах, шинель в общем годная. Пощупал сукно:
