— Почему Голиков не спешит с контрударом, товарищ Василевский? — спросил Сталин и прошел мимо генерала, не поглядев на него, вероятно, не интересовался тем, что ответит начальник Генштаба, и в самом деле, тут же заговорил сам, четко, через паузы произнося каждое слово: — Если мы еще хоть на сутки отложим удар из-под Ельца, немцы возьмут в плен и Голикова, и его штаб, а маршал Тимошенко будет под Саратовом. Мы считаем, товарищ Василевский, вам надо немедленно вылететь в Елец и взять на себя все вопросы координации усилий Брянского фронта и Танковой армии. Голиков не сможет сам организовать контрудар, упустит время и откроет немцам дорогу на Тамбов.
Ворошилов прервал чтение листков и тоже внимательно стал слушать Сталина.
— Наши командующие забывают, — Сталин заботился выговаривать каждое слово, и оттого речь его становилась более акцентной и замедленной, — они забывают, что каждый новый клочок советской земли, захваченной немцами, делает их сильнее и ослабляет нашу обороноспособность. Мы не можем отступать дальше. Надо прекратить всякое отступление под всякими видами. Кажется, действительно, пришла пора поставить вопрос ребром: командиры и политработники, чья часть отступлением без приказа запятнала свои знамена, не должны ждать снисхождения от Родины. Тот, кто дрогнул на поле боя, вместо того чтобы стоять насмерть, будет проклят народом как отступник, который отдает свой народ под ярмо немецких угнетателей.
Сталин заметно разволновался и, молча ступая по ковровой дорожке на всю подошву мягких сапожек, неспокойно перекладывал из руки в руку свою холодную трубку. Ворошилов и Василевский следили за ним. Вдруг Сталин, не дойдя до конца дорожки перед дверьми, докуда обычно прохаживал, остановился, постоял немного, словно прислушивался к чему-то, и пошел обратно. Темно-густые медлительные глаза его, прикрытые тяжелыми веками, светились напряженным, но холодным светом. Ворошилов понял, что сейчас Сталин скажет самое важное.
— Немцы воюют не лучше нас, — продолжал Сталин, дважды в молчаливом раздумье промерив свой кабинет некрупным шагом. — Немцы воюют не лучше нас — это признал весь мир и признают сами немцы. Но у немцев больше организованности, больше порядка. Крепче скованы все звенья военной машины. Почему? Потому что у немцев высокая дисциплина. И нам надо поучиться у них этой дисциплине. Учился же Петр Великий у шведов и бил их потом. Товарищ Ворошилов, надо в деталях обсудить письмо фронтовых товарищей. Еще неделю назад у нас не было такой необходимости. А теперь такая необходимость налицо. Давайте подумаем над этим вопросом. Мы в самом деле забыли Ленина. Помните, писал он, обращаясь к Красной Армии: «Кто… не поддерживает изо всех сил порядка и дисциплины в ней, тот предатель и изменник… того надо истреблять беспощадно».
Сталин успокоился, прошел к своему креслу и сел. Отодвинул на край столешницы газеты и поднял глаза на Василевского — тот положил перед Верховным папку с документами.
Сталин читал документы, делал в них пометки толстым красным карандашом, но Ворошилов знал, что Верховный умеет одновременно читать и слушать, и начал говорить:
— Конечно, товарищ Сталин, в основе нашей дисциплины будет по-прежнему оставаться высокая классовая сознательность, но, учитывая, что большинство наших новых формирований собирается на скорую руку, люди не успевают приглядеться друг к другу, командиры, бывает, ведут в бой части и подразделения, глубоко не зная их моральных качеств и степени стойкости. В такой обстановке порой поднимают голос трусы, паникеры. Люди теряют веру в свои силы, никто не считает себя виноватым за сданные рубежи и проигранные сражения. И надо беспощадной рукой останавливать трусов, а сдавших рубежи принуждать возвращать отданное врагу. Перед суровой и справедливой рукой Родины будут все в ответе, от рядового до маршала, поднимется организованность в войсках, а вскоре и отпадет необходимость применять этот суровый закон войны. Да, да, товарищ Сталин, я за эти меры.
Ворошилов вдруг умолк и поджал губы, увидев, что Сталин нахмурился, вероятно стараясь сосредоточить все свое внимание на очередном документе. Затем Сталин снова просматривал бумаги быстро и бегло, потому что каждая из них, как правило, была уже раньше обговорена и согласована с ним в той или иной степени. Над последним документом он опять нахмурился, поднял левое плечо. Но вот красный карандаш всей гранью спокойно лег на стол. Верховный начал закуривать. Василевский закрыл сафьяновую папку. Ворошилов встал. Раскурив трубку, Сталин вяло помахал горевшей спичкой, не потушив ее, задул, поднеся к губам.
— Я подготовлю свое заключение, — сказал Ворошилов, бережно держа свою папку в обеих руках, палец к пальцу.
— Когда вы, товарищ Василевский, можете выехать в Елец? — глядя на Ворошилова, спросил Сталин.
— Через два часа, товарищ Сталин.
— Имейте в виду, Ставка весьма обеспокоена положением дел и на центральном участке фронта, потому время пребывания у Голикова для вас ограничено.
— Да, товарищ Сталин, я это знаю.
— До свидания, товарищ Василевский.
Генерал вышел, заботливо прикрыв за собой дверь.
Сталин, не вынимая из зубов трубку, раздумчиво попыхивал, тяжело облокотившись на кромку стола.
— Не обидим ли мы, товарищ Ворошилов, этим своим приказом нашу армию?
Ворошилов, приглашенный топом Верховного для беседы и совета, сел.
— В русской армии, товарищ Сталин, всегда была суровая дисциплина. — Ворошилов настойчиво выискивал глазами взгляд Верховного, выразительно положив на свою папку белую пухлую ладонь.
— Где страх, там конец военному искусству, — горько усмехнулся Сталин. — Мы прибегаем к тонкому, если хотите, обоюдоострому инструменту, — медленно и внушительно вновь заговорил Сталин, короткими, но выразительными жестами прямой руки подчеркивая каждое слово свое. — Сможем ли мы так же тонко пользоваться этим инструментом? Начало войны показало, как мы были не правы, исключив из нашей стратегии отход. — Сталин подошел к своему столу, взял с его дальнего левого угла книгу в толстом старинном переплете, по закладке открыл нужную страницу и стал читать, не особенно пристально вглядываясь в строки — вероятно, он уже не первый раз обращался к ним: — «С потерянием Москвы не потеряна еще Россия. И первой обязанностью постановляет он сберечь армию, приблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самим уступлением Москвы приготовить неприятелю неизбежную гибель, и потому намерен, пройдя Москву, отступить по Рязанской дороге. Так, я вижу, что мне придется поплатиться за все, но жертвую собою для блага Отечества и приказываю отступать». — Сталин закрыл книгу, оставив указательный палец между страниц, помолчал и, подняв глаза на маршала, спросил: — А не отойди Михаил Илларионович с Бородина?
— Мы, товарищ Сталин, оставили немцам более пятидесяти миллионов человек, и вряд ли урок Кутузова применим к условиям нынешней войны.
— Но маневр, товарищ Ворошилов?
— Маневр бесспорен.
— Да, да, — соглашаясь с какими-то своими мыслями, Сталин кивнул головой, положил книгу на прежнее место. — Да, да. Надо издать хороший, грамотный, если хотите, публицистический приказ, который носил бы столь же политический, сколько и военный характер. Приказ: «Ни шагу назад!»
— Думаю, товарищ Сталин, это и есть то самое, что мы ищем, — с искренним воодушевлением сказал Ворошилов.
— Все так. Все так… Словом, надо готовить этот вопрос. Безотлагательно.
Когда ушел Ворошилов, Сталин зачем-то, вероятно бессознательно, проверил, плотно ли закрыта дверь, и стал ходить от дверей в самый дальний угол кабинета, огибая свой стол. Он с мучительной настойчивостью думал о том, что каждый новый день приносит вести одну хуже другой. Положение на фронтах отчаянное: на восток отходит все южное крыло, не сегодня-завтра немцы возобновят атаки на Москву и Ленинград.
Сталин срезал свой путь к столу наискось широкой ковровой дорожки, позвонил; вошел, заботливо прикрыв за собою створку дверей, Поскребышев, всегда молчаливый, тихий и старательный, всегда с бледным лицом человека, мало бывающего на свежем воздухе.
— Который сейчас час, товарищ Поскребышев?
— Без двадцати минут полночь, товарищ Сталин.
— Прошу пригласить всех членов Комитета Обороны. Да, и распорядитесь, товарищ Поскребышев, подать нам чаю и бутербродов.
Когда вышел Поскребышев, куранты на Спасской башне пробили без четверти двенадцать. Сталин опустился в свое кресло и в раздумье закрыл глаза, сжав в маленьком кулаке свой подбородок. В его потерявшей покой душе, утомленной постоянным внешним спокойствием, поднималось множество мыслей, и среди них настойчивей других обнадеживающе светилась одна, которой он с утешением верил: «Народ и армия поймут все — иного имени, кроме Родины, для них на земле нету».
Танковая армия стояла в тылу на стыке двух фронтов — Западного и Брянского. Местоположение ее было продиктовано тем обстоятельством, что все еще было неясно, куда немцы развернут свое летнее генеральное наступление, о котором кричали все газеты мира.
Генерал Василевский с полуслова понял Верховного — Танковая армия должна помочь Брянскому фронту, оставаясь резервом Главного Командования, потому что положение на центральном участке фронта все еще напряженное и угрожающее. Из этого Василевский сделал еще один, правильный вывод: без разрешения Ставки с северного участка фронта нельзя взять ни одного артиллерийского полка, ни одной эскадрильи.
Вернувшись от Сталина, Василевский распорядился экстренно передать по телеграфу командованию Брянского фронта и Танковой армии задачу на контрудар, а сам, запросив у работников штаба карты и необходимые документы, стал укладываться. Уже перед самым выездом на аэродром позвонил в приемную Поскребышеву узнать, нет ли каких напутствий от Верховного. Поскребышев, о котором в шутку поговаривали, что у него слово по рублю, сухо, рублеными фразами передал:
— Верховного, товарищ Василевский, остро интересует необходимость принятия особых мер для стабилизации фронтов в свете письма фронтовиков. По возвращении будьте готовы к докладу Верховному и по этому вопросу. До свидания.
