Костя, оглянувшись по сторонам, сорвал не просохший еще листок и спрятал в карман.
Весело насвистывая, он брел к спуску на улицу Ленина. Но, подойдя к нему, остановился. С той стороны, где виднелось мрачное здание ортскомендатуры, доносились истошные свистки полицейских. Трое ребят, сидевших верхом на парапете лестницы, с любопытством глазели вниз.
— Что там такое? — спросил Костя черноглазого вихрастого паренька.
— А ты и не знаешь?! — воскликнул тот, обрадованный возможностью первым сообщить новость. — Там партизан ловят. По всем подвалам шарят.
— Каких партизан? Что ты мелешь! — Костя спрятал в углах рта улыбку.
— Каких? Будто сам не знаешь! — Мальчик изумленно уставился на него и тоном заговорщика продолжал: — Тех самых, которые ночью газеты порасклеили и в полицию пробрались…
Снизу по лестнице, блестя на солнце металлическими бляхами, поднимался наряд полевой жандармерии.
— Тика-ай! — крикнул вихрастый парнишка и стрелой понесся мимо.
Боясь, что горные улицы будут оцеплены, Костя побежал в сторону Исторического бульвара, держась поближе к развалинам.
Соленый ветерок плескал в лицо, обдавал прохладой разгоряченное тело. Костя был доволен своей разведкой. Будет что рассказать.
Веселый, раскрасневшийся, шел он через Зеленую горку садами на Лабораторную.
Ревякина и Кузьму он застал во дворе.
Александр отвел Костю подальше от ворот к веранде, на ступеньках которой Кузьма разматывал моток тонкого желтого провода, и, понизив голос, спросил:
— Почему запоздал? У меня были с Корабельной, с Рудольфовой горы, а тебя все нет. Случилось что?
— Ух, ты бы видел, какой в городе переполох! У заборов народу-у! Полицаи мечутся, как чумные, на Ленинской и Пушкинской обыски…
— Ну добре, добре. Главное знаю, об остальном потом… Мы тут дело одно закончим… Кузьма, давай живей.
Старшина поставил возле акации, росшей у забора, табуретку, вскочил на нее и стал подрезать финкой кору ствола, осторожно оттягивая ее. Надрез в коре поднимался от земли вверх к густой кроне дерева, через которую с улицы тянулся провод в соседнюю хату, занятую фашистскими офицерами.
Костя с любопытством следил за Кузьмой, который вытащил из-под порога веранды черный, в каучуковой изоляции провод и стал укладывать его в небольшую узенькую канавку, проложенную от порога к стволу акации. Один конец провода скрывался под полом веранды и, как Костя догадался, шел дальше под кухней в подземелье; другой, пройдя возле корня дерева, упирался в надрез коры. Кузьма присоединил к нему тонкий желтый проводок, который он размотал раньше, и принялся аккуратно заделывать его под кору. Костя взял лопату и стал засыпать канавку.
— Остановка теперь за током, — заметил старшина.
Он ничего больше не прибавил, но Костя понял, что за его скупыми словами скрывается многое.
До сих пор все подпольное хозяйство было разбросано по разным концам города: машинка — здесь, шрифты — у Жоры, радиоприемник перенесли к Мише Шанько. Мотайся из конца в конец. А теперь вся «техника» будет собрана здесь, в подземелье, которое они выкопали под домом. Вот здорово! Мечта становится явью. У них будет своя настоящая типография! Саша, конечно, хочет тайно подключиться к проводу. Ток ведь дается только в квартиры немецких офицеров.
— Хлопцы, уходите со двора! — сказал Александр. — Полицай идет через гору. Побудьте пока на веранде. Когда надо, я кликну.
Кузьма и Костя не замедлили скрыться.
Александр вышел на видное место, скинул с себя синюю матросскую фланельку, затем снял с бельевой веревки старый мешок и не спеша подоткнул его под пояс, прикрыв им, как фартуком, коричневые брюки. Затем принес бадью с известью и, поставив ее под окном кухни, стал смешивать известь с коровьим пометом.
По тропе шел Жорка Цыган. Ходили слухи, что этот уголовник в день появления оккупантов заявился в полицию с предложением своих услуг и был в особой милости у обер-лейтенанта Шреве и начальника СД Майера.
Дойдя до соседнего сада, полицай остановился, с минуту глядел во двор, где возился с бадьей старшина, затем круто свернул и узким проходом между заборами спустился на улицу.
Выждав, Александр окликнул Кузьму.
— Кто это был? — тихо спросил тот.
— Все он же, Цыган.
— Ух гад! Опять выслеживает. Ты знаешь, сколько он коммунистов выдал?
— Придет время — рассчитаемся. — Куда он пошел? К Женьке?
— К ней. А она глаз не сводит с нашего дома.
— Слушай, Саш, — Кузьма почти вплотную приник к уху товарища. — Прошлой ночью мы гутарили с Максимом и Ванькой, и знаешь, что они надумали?
— Что?
— От фашистов спрятаться за фашистов.
— Как это?
— Лейтенант и фельдфебель — те, что Иван возит на машине, пристают к нему с просьбой познакомить их с русскими «медхен». Давай пригласим их к тебе, позовем наших девчат и устроим раза два-три гулянки. Увидит Женька у тебя в гостях немцев, сразу отвяжется.
— Смело задумано. Смело… Но надо обмозговать, — сказал Александр. — А ну-ка берись, подсобишь.
Друзья взяли бадью за ушки и понесли к воротам.
— Давай я, мне это не впервой, — Кузьма сбросил пиджак и засучил рукава.
Вскоре ствол акации от земли до ветвей был обмазан известью. Кузьма с довольным видом провел рукой по стволу, где скрывался надрез, и сказал:
— Видишь? Никакого следа. Теперь и заяц не обгложет, и легавые не заметят.
— Ты думаешь? А мне кажется, теперь придется и эти белить, — старшина кивнул на деревья во дворе. — И в саду все надо обмазать. Ну скажи, какой хозяин будет ухаживать за акациями, а яблони и абрикосы оставит на поживу всяким паразитам?
— Что ж, мазать так мазать! — Кузьма потащил бадью к другому дереву.
Лида в стареньком синем халате и тапочках на босу ногу хлопотала у плиты. Волосы ее тугим узлом были закручены на затылке, но на висках непокорные пряди пушились, отливая на солнце прозрачным золотым сиянием. Костя задержался на пороге и залюбовался этой причудливой игрой света и строгим профилем Лиды.
Чем-то она напоминала ему Валю. Ту девушку с синими глазами, с которой он случайно столкнулся во время бомбежки на «пятачке» у Херсонесского маяка и которая, словно видение, промелькнула перед ним и исчезла. Минул год с тех пор, как они вместе бежали из концлагеря на Балаклавском шоссе. С тех пор он потерял ее след. А забыть не мог. Светлый, милый образ ее постоянно носил в себе. И почему-то, смотря на Лиду, он всегда вспоминал Валю. Их роднили необычайная чуткость, мягкость и какая-то особая душевная чистота.
В первый месяц оккупации Лида вопреки воле матери вышла замуж за Александра и переселилась с ним с Корабельной стороны на Лабораторную. Вместе с мужем она писала листовки, делила радости и невзгоды подпольной жизни и по мере своих сил вниманием и заботой смягчала и скрашивала ее. К Косте, Коле Михееву и Петьке она относилась с теплотой старшей в семье. Ребята любили ее и старались всегда сделать ей что-нибудь приятное, даже в мелочах.
Лицо Лиды теперь осунулось, пожелтело, необычайная синева резче оттенила и без того большие глаза, а на месте ямочек теперь обозначились тонкие резкие морщинки. И все же лицо ее оставалось красивым.
Поздоровавшись с ней, Костя заглянул за ширму, стоявшую в кухне, затем в комнату, которая служила и спальней и гостиной, но там никого не было.
Этим летом пригнали в Севастополь колонну польских пленных и поселили их в доме на Корабельной стороне. В этой партии были Людвиг и два его старших брата. Работали они в порту и на пристанях. Режим у поляков был нестрогий. Они без конвоиров ходили по городу, заводили знакомства с местными жителями. По утрам, идя в порт, вместе с рабочими задерживались у «досок пропаганды» и возле заборов, где были расклеены подпольные листовки. Несколько листовок неведомо каким путем попало к ним в казарму-общежитие. Это, конечно, не ускользнуло от шпиков. Нагрянули жандармы. Два брата Людвига были арестованы и расстреляны. Не миновать бы и ему той же участи, если бы в это время он не попал в больницу. Ваня Пиванов, знавший его, рассказал Александру о грозящей больному опасности и, получив согласие, в тот же день привел Людвига на Куликово поле в дом Белоконя. Потом его перевели на Лагерную улицу к Михеевым; там в случае обыска его можно было надежно укрыть под скалой в убежище. Но кто-то из соседей заметил его. Чтобы предотвратить провал Людвига, а заодно и конспиративной квартиры, Александр и Лида взяли его к себе. К этому времени у них уже было оборудовано подземелье.
Для подполья Людвиг оказался настоящей находкой. По профессии он был артист-иллюзионист, неплохо пел, играл на гитаре, рисовал. Но Александр открыл в нем еще один талант — талант искусного гравера, паспортиста. Людвиг сделал печать и штамп «КПОВТН», печати и штампы городской управы и виртуозно подделывал любые подписи, в частности городского головы, начальника городской полиции и Майера. Удостоверения, паспорта и другие документы, сделанные им, трудно было отличить от настоящих. Многие матросы и красноармейцы, бежав из лагеря, устраивались с подложными документами на работу в порт и в тыловые учреждения оккупантов, где подполью были нужны свои люди.
