— Задолжала много? — В глазах Нарчо сверкала безоглядная мальчишеская решимость. — У меня есть командировочные. Я заплачу.
— Командировочные?
— Ну да. Комиссар приказал дать нам денег на дорогу. А я не потратил ни копейки. Назад ехать — билетов не покупать, да и ехать-то одну ночь. Я заплачу твой долг, только скажи, кому…
Анну Александровну его слова тронули до слез. Она подошла к Нарчо, прижала к себе его голову.
— Родненький ты мой, сердечный… — Хозяйка вдруг подумала: они же приехали целый табун кобылиц покупать. Значит, при деньгах. Анна Александровна ужаснулась. Подумать только — денег в мешке на тридцать лошадей. Не дай бог, узнают бандиты, всех перебьют и завладеют мешком.
— А твой… как его, старшой? Он разве позволит? Может, не хватит на коней…
— Да нет же. Я заплачу свои.
Анна Александровна со страхом глядела на мешок, из которого вчера гости извлекали угощение. Как это старшой так неосмотрительно оставил мешок в углу! Теперь из дому и выйти не посмеешь. Надо караулить добро. Нарчо, словно угадав мысли хозяйки, подошел к мешку, развязал, вытащил мясо, отрезал перочинным ножом три кусочка на завтрак, затем извлек что-то еще, завернутое в тряпье, подумал-подумал, держа большой сверток в руках, и снова сунул в мешок.
Убедившись, что у ребят в мешке не пачки ассигнаций, Анна Александровна успокоилась, занялась уборкой, уложив ребенка в подвешенную к потолку качалку.
— Ты не горячись. Твой старшой в сторону конюшен пошел. Я видела. Придет — посоветуйся, а то еще накажет тебя. Деньги-то общественные, от государства. Откуда у тебя свои на козу? Макаровна знаешь как дорожит скотиной. Увидит, что покупатель дельный, — заломит несусветную цену. Давай лучше займемся завтраком. Я пойду в погреб, картошечки достану, капусты. Картошка с бараниной будет вкусная.
— По-моему, Айтек уехал, — сказал Нарчо неуверенно.
— Куда? Натощак-то далеко не уедешь. Где он поест? Столовых нет. Не открыли еще. Все собираются, собираются, никак помещения не найдут. Это потребсоюз мудрит. Мало ли пустых хат? Почини крышу — вот тебе и помещение.
— Айтек никогда не завтракает. Что-нибудь перехватит — и на целый день. Вечером ест хорошо. Настоящий табунщик.
— То-то он тощий, как из концлагеря. Ты все же сбегай посмотри — не видать ли его на конюшне. А я пока состряпаю завтрак.
— Сначала я дров наколю, — солидно промолвил Нарчо, вспомнив родной дом, где каждое утро он рубил дрова, чтобы мать могла вовремя приготовить завтрак. В аулах ведь едят только утром и вечером; весь день проходит в трудах и хлопотах, поэтому у горцев даже в языке нет слова «обед». — Если еще что надо, скажи, я все умею, не маленький.
— Какой ты хороший! Не надо больше ничего. Меня и так совесть ест поедом — не я гостей угощаю, а гости меня. Иди, милый; наколешь дров — хорошо, нет — сама наколю. Зови лучше сюда своего Айтека.
Нарчо вышел, огляделся по сторонам. Туман окутал хутор со всех сторон. Откуда-то доносилось куриное квохтанье, вдруг протяжно замычала корова. Нарчо глянул на кривобокую хату поодаль, словно придавленную заросшим бурьяном крышей. «Там живет «козина мама», — подумалось ему. Хата словно присела — будто курица на яйцах. Оград не было видно. Кое-где стояли уцелевшие деревья, можно было разглядеть и огороды у самых хат и поодаль.
Нарчо посмотрел-посмотрел вокруг и принялся за дело. Кряхтя и сопя, отколол от большого бревна кучу щепок, отнес в хату и побежал на конюшню. Там шла утренняя уборка: бородатый старик выметал из стойл свежий, дымящийся конский навоз. Нарчо сразу узнал своего Марема, тот тихонько заржал, вскинул голову. Тузера не было видно.
— Ты куда, пострел? — старик угрожающе поднял метлу, давая понять, что шутить не собирается; видно, принял Нарчо за здешнего мальчишку, вознамерившегося стащить у него охапку сена для коровы, но, присмотревшись, спросил: — Чей такой шустрый?
— Ничей. Я приехал в командировку! — Нарчо очень нравилось слово «командировка». Ему казалось, что достаточно употребить это слово, как люди станут относиться к нему, Нарчо, с уважением и даже почтут за честь оказать ему содействие. — Я хочу посмотреть наших лошадей. Вчера завхоз Михеич разрешил поставить их здесь.
— Каких лошадей? Одна вон стоит непоеная-некормленая с вечера. На другой чуть свет ускакал кто-то… Чего на нее смотреть? На лошадь не глазеть надо, а кормить и поить, если ты джигит. Ежели ты губошлеп, то, конечно…
Большего удара для Нарчо быть не могло. Хороши табунщики! За таких в ауле никто своих дочерей и замуж не отдаст. Жаль было смотреть на голодного гнедого мерина. Бедный Марем! Комиссар глянул бы на Нарчо с презрением. «Это так ты заботишься о боевом друге? Мне такой ординарец не нужен». И, конечно, не взял бы Нарчо на фронт… Мальчик жалобным голосом сказал:
— Я думал, Айтек задал им корм.
— Какой Айтек?
— Который уехал. Можно я возьму охапку сена?
— А ты его косил? Чужим коням фураж скармливать — сами на бобах останемся. Зима на носу. Кто знает, какая она будет. Откель пожаловали-то?
— Мы с Кавказа. С конзавода, — с достоинством отвечал Нарчо. Может, старик, услышав про конзавод, уступит?
— Командированные с конзавода? А-а! Вот оно что. Тогда дело другое. Командированные! — заинтересовался старик. — С конзавода.
Нарчо вывел Марема из стойла, почистил, напоил его, снова поставил на место и дал сена. Старик ничего не говорил. Нарчо немедленно принялся помогать старому конюху убирать конюшни (как бы отрабатывая охапку сена). С этим делом он справился так хорошо, что старик даже похвалил его. Марем шумно жевал, временами оглядываясь на хозяина, который рьяно подметал конюшню, убирал вилами навоз, выбрасывал затоптанные подстилки и клал на землю свежую солому. Работа не мешала Нарчо рассказывать о себе, о своем конзаводе и, конечно, о комиссаре, который строго-настрого приказал не возвращаться без кобылиц.
— Батько у тебя дома аль на фронте?
По тому, как мальчик сразу сник, затих, зашмыгал носом, старик догадался, что сказал что-то не то. Конюх замолчал и остановился, опираясь на вилы. Вздохнув, он вытащил из кармана бархатный кисет, из кармана достал газету, скрутил цигарку.
— Матушка-то жива? — выпуская из-под усов, пожелтевших от табака, едкий махорочный дым, уже с осторожностью спросил старик.
— Всех сожгли, — еле выдавил из себя Нарчо, с силой вонзил вилы в кучу навоза и, смахнув слезы, отвернулся к дверям.
— Сирота, стало быть… — Старому конюху стало неловко за свое любопытство. Он затянулся еще пару раз и негромко проговорил: — Ой, война, война… Бездонное твое брюхо. Сколько гнезд разорила, сколько людей по миру пустила. Где Берлин, а где Кавказ? — качал он головой, а цигарка дымилась и потрескивала у него в зубах.
Послышалось блеяние. Нарчо оглянулся: среди конюшни стояла небольшая коза с желтыми пятнами на спине и боках, с круглыми озорными глазами. Она кинулась к копне сена и сразу же влезла наверх, будто там сено было вкуснее.
Старик взревел:
— Гони окаянную! Эта Макариха вконец распустила свою животину. Ишь, коза-дереза! Трава внизу ей горька, подавай сверху. Гони, будь она неладная, пораскидает весь фураж. Кышь отседова…
Нарчо кинулся на козу с вилами и вдруг замер: в дверях показалась пожилая женщина с длинным недобрым лицом, в грязной залатанной хламиде.
— Не замай животину, — произнесла она злобно и громко. — Клока сухой травы жалко. Сам небось волоком волочишь по ночам да на самогон меняешь. — Старуха повела глазом в сторону Нарчо, словно струей кипятка обдала. — А ты откель взялся, шалопут? Ты, что ль, сено заготовлял? Заготовитель!
— А ты, Макариха, не распускай свою козу, держи ее при себе. — Старик не собирался уступать, он двинулся вперед, больно ужаленный обидными словами. — Ты видела, чтоб я волоком волочил? Не видела, так и не чеши языком. Гляди — неровен час, выдоят у твоей козы все молоко — на бобах останешься. А коли я тащу на своем горбу охапку сена, так это не твоего ума дело. Я цельное лето спину гнул, косил траву, имею право…
Коза, словно поняв, что это из-за нее разгорелась ссора, спрыгнула вниз и удалилась.
Старик все не мог успокоиться:
— Заруби себе на носу: забредет еще твоя коза в конюшни — беды не миновать. Заколю ее, из шкуры шапку сошью. Поняла?
— Больно ты меня испугал. Поправлюсь малость — продам козу. Носили бы меня ноги, давно б продала. Только не дойти мне до рынка. Не гневись зазря. Будет твое сено в целости, меняй его себе на самогон, а енерал узнает, получишь по шеям…
— Макариха, не балаболь. Сама ведь не знаешь, что брешешь. Генерала хоть не замай, оставь в покое.
— Хочешь продать козу, — продай мне, — неожиданно горячо заговорил Нарчо. — Я куплю ее. У меня есть деньги.
