— Макариха, не балаболь. Сама ведь не знаешь, что брешешь. Генерала хоть не замай, оставь в покое.
— Хочешь продать козу, — продай мне, — неожиданно горячо заговорил Нарчо. — Я куплю ее. У меня есть деньги.
— Ты?! — Макарихе такое и в голову прийти не могло. — Продать тебе козу?! Откуда у тебя столько денег?
— Тебе-то какое дело? Покупает, значит, есть на что. Они берут у нас тридцать кобылиц. Не с пустыми руками, стало быть, приехали. Зачем тебе тащиться на рынок за тридевять земель? Бог сам послал покупателя, так нечего босой ногой грязь месить до райцентра и козу тащить за рога.
Нарчо только сейчас заметил, что у старухи одна нога была обута в старую калошу, обвязанную веревочкой, другая — в истоптанный и дырявый полуботинок, с полуоторванной подошвой. Нарчо снова вспомнил свое спасительное слово:
— У меня командировочные. Но есть и свои. Мало будет — в придачу ботинки дам. Новенькие. Ненадеванные. Таким ботинкам износу нет. — Нарчо прекрасно сумел бы поторговаться. Что он, по базарам не ходил? Нарчо было страшно упустить случай.
— Ботинки! Эта дохлятина не стоит и подметок от сапог. Велика придача, сынок, смотри — проторгуешься!..
Старуха живо согласилась:
— Износу, говоришь, не будет? Покажи, коли они стоят того… Зачем мне кота в мешке?
— Я мигом. Сейчас принесу. — Нарчо бросился к дому Анны Александровны. Старуха по достоинству оценила ботинки для альпийских войск на толстой подошве. Старик чесал затылок. Торг занял гораздо меньше времени, чем понадобилось Нарчо, чтобы загнать во двор строптивую козу. Он был счастлив, как в те дни, когда ему удавалось приобрести хорошую собаку для отца. Коза упиралась, пропахала копытцами четыре длинных борозды, бодалась, но Нарчо крепко держал ее за рога, похожие на сабли.
Анна Александровна не находила слов, чтобы отблагодарить мальчика! Принять такой дар от незнакомых людей!
— Хакурт на молоке — это очень вкусно! — приговаривал Нарчо, втаскивая козу в хату, чтобы она не сбежала к своей прежней хозяйке.
Комната наполнилась новым терпким запахом.
Весь день Нарчо ждал возвращения Айтека. Если «старшой» поехал в Грачи, почему бы ему было не взять и Нарчо? Несколько раз мальчик бегал в контору. Заметив в окне сурового Михеича, он грустно возвращался в хату и играл с животным — вернее, потешал Гошу: становился на четвереньки, изображая козла, готового напасть на козу. Та вроде спокойно жевала траву, но вдруг неожиданно выставила рога и ответила на гримасы Нарчо так, что тот, не поднимаясь с пола, долго растирал себе лоб. За этим занятием его и застал незнакомец, вошедший в хату без стука — словно домой пришел.
— Ты что здесь делаешь? — Незнакомец угрюм с виду, лицо украшали колючие рыжеватые усы. Носил этот мужчина зипун из толстого сукна поверх ватника армейского покроя, добротные яловые сапоги и кубанскую смушковую шапку.
— Козу кормлю, — растерянно ответил Нарчо, испугавшись, что этот человек пришел забрать назад Гошкину кормилицу. Может, Макариха продала не свою — чужую?..
— Хозяйка где? — мрачно спросил посетитель.
— На работе, наверное. Я вот сижу с ребенком…
Мальчик обратил внимание на произношение незнакомца. Он говорил «ти» вместо «ты» — как все кабардинцы. Нарчо в свое время изрядно помучился с этим словом, учительница заставляла произносить его «твердо» десятки раз. Гость приехал верхом: в окно Нарчо видел, как он сел в седло и направился к конторе.
— Видать, разминулись они с Айтеком, — с сожалением сказала Анна, переступая порог с миской картофеля в руках.
— Кто?
— Да Костя же. К нему ведь Айтек поехал. А Константин здесь.
— К нему? — протянул Нарчо. — Он сюда заходил.
— Заходил, я знаю. Это и есть Каскул, земляк ваш.
Анна Александровна не зря сказала, что Костя прошел огонь, воду и медные трубы. В минуту откровенности он кое-что поведал ей и велел до гроба хранить тайну. Жизнь его в последние годы действительно была наполнена невероятными событиями. Анне и представить все это было трудно.
…Сначала пленных везли в крытом грузовике, потом поездом — в зарешеченном арестантском вагоне. Дверь открывалась только с одной стороны, возле нее стоял охранник. Почти двое суток тащился поезд, долго простаивая на больших станциях. Каскул иногда думал: вдруг партизаны подорвут поезд? Это был бы выход: тогда конец всему — позору, угрызениям совести, страху…
В пути Каскул познакомился со своими попутчиками. Никто из них, конечно, ле назвался настоящим своим именем, допытываться же, кто таков и откуда, было бестактно и бесчеловечно. Одного, по его словам, звали Джамалом. Рослый, крепко сколоченный парень этот с крупным лицом и густыми бровями мечтал когда-нибудь стать виноделом и иметь хорошую харчевню. Другой, молчаливый, перепуганный, с блуждающими глазами и длинным носом, не сказал о себе ни слова.
Поезд дошел наконец до станции назначения. Вагон отцепили поодаль от вокзала — от него вообще остались лишь кирпичные стены и кусок крыши. Как ни напрягал Каскул зрение, прочитать издалека название станции ему не удалось. Вскоре к отцепленному вагону подкатила большая крытая машина. По всему видно — «душегубка». Пленные переглянулись. Страх сковал члены, хотя можно было догадаться, что морить их в «душегубках» не станут. Не было смысла так далеко возить пленников, чтобы уничтожать. Гораздо проще было сделать это в лагере, над воротами которого висела незабываемая надпись: «Работа делает свободным». В силосной яме хватило бы места.
Всех затолкали в герметически закрывающую камеру, оставив чуть приоткрытой дверь, чтобы доставить пассажиров до места в целости. Не было ни сидений, ни поручней. На поворотах, на колдобинах людей бросало из стороны в сторону. Пришлось всем усесться на корточки, упершись коленками друг в друга. На очередной выбоине дверь захлопывалась, и тогда в камере становилось душно и темно. Но дверь тут же открывали, сидящий поблизости старался придержать ее ногой. В машине явственно ощущался запах газа, хотя водитель, конечно, его не включал: не тех пассажиров вез.
Наконец, уже ночью въехав в какие-то массивные ворота, машина остановилась. Первым наружу выбрался Каскул. При свете луны он огляделся, определил: старинная крепость, обнесенная со всех сторон высоким валом. Слева тянулись казармы, расплывались в ночной мгле. «Из этого мешка зерно попадет только под жернова», — подумал Каскул. Стража спешила скорей сдать людей, их хватали за воротники, пересчитывая, негромко покрикивали. Каскул вспомнил, как чабаны пересчитывают овец — пропускают каждую между ног, вслух произнося цифру. Те, кто принимали новичков, построили их в две колонны: так легче считать. Потом их повели в баню, выдали немецкое обмундирование: их собственную одежду, наверное, бросили в печь котельной.
Утром вновь прибывших повели завтракать. Теперь их с трудом можно было узнать. Изменилась не только одежда — иными стали облик, выражение лиц. Каскул остро ощущал вину перед своей страной, присягу на верность которой нарушил. Все шли молча, стараясь не глядеть в глаза друг другу. Начался первый из девяноста дней, которые им предстояло провести в заточении.
Первая лекция посвящалась секретности, соблюдению конспирации в период учебы. Каскулу и его «коллегам» объявили, что им не разрешается уходить в город. Они покинут это место только один раз и навсегда. Крепость наполеоновских времен была обнесена, как разглядел Каскул в ночь приезда, земляным валом, по гребню его тянулось проволочное заграждение высотой в три метра, охраняемое вооруженными солдатами и собаками. По углам высились древние сторожевые башни.
Старинная крепость на берегу многоводной реки составляла лишь часть учебного центра. Вообще он занимал сотни гектаров вместе с лесами, где были спрятаны полигоны, стрельбища, парашютная вышка, специальные учебные корпуса. Вся огромная территория являла собой закрытую зону, для каждого участка которой был установлен особый режим. Каскул понимал, что в разных отсеках учебного центра таились специальные здания для допросов «свежих» перебежчиков, для разработки специальных операций. Но думать обо всем этом он старался как можно меньше. Все было кончено. Теперь ему оставалось только послушно выполнять команды.
В зоне для перебежчиков он должен был по ускоренной программе усвоить материал, рассчитанный на многие месяцы, а может быть, и годы. Дают, например, автомат или пистолет. Изучил оружие, пострелял в мишень — сдавай назад. Прошел инструктаж по применению взрывчатых веществ, познакомился с толовыми шашками, бикфордовым шнуром, детонатором — переходи к следующему предмету. Особое внимание уделялось парашютному делу. Парашютная вышка всегда была занята. Учебные прыжки «ученики» совершали строго по расписанию. По тому, что этим прыжкам их группа уделяла особенно много времени, было ясно, к чему ее готовят. Однако о своих догадках никто не смел сказать вслух ни слова.
