— Да вы на что смотрели? — вмешалась Анна Александровна. — То, за чем вы приехали, не здесь искать надо — в Грачах. Километров двадцать отсюда. Там кобыл много, не сосчитать. Михеич хитрит. Его на хромой козе не объедешь, самого черта окрутит. Маточное поголовье отдельно содержится.
— Завхоз про это ничего не сказал!
— Михеич-то! Он за каждую конематку дрожит, сам готов кобылице хвост нести. У него снега зимой не допросишься, не то что лошадей.
— Завтра съезжу — посмотрю.
— Лучше подожди Антона Федоровича, генерала нашего. Коль он разрешит, Константин, начальник тамошнего отделения, даст тебе лошадей. А без приказа генерала он и разговаривать с тобой не станет. — Анна опять вспомнила, что Константин тоже с Кавказа. — У генерала он в чести, тот ему доверяет. Стоял у меня, а как его назначили начальником отделения — в Грачи перебрался. С Михеичем не ладит; чуть что — сцепляется, ни в чем друг другу не уступят. Коса на камень… Когда Костя тут жил, нам с Гошей легче было.
Айтек в этом «Костя» услышал многое… «Тоскует она по нему, — думал он. — Имя-то у него православное, видно, грузин или в крайнем случае моздокский кабардинец. Но все равно — кавказец, земляк, должен помочь».
— Фамилии не помните?
— Фамилии он не называл. Михеич его называет Каскул. Он без отчества.
— Молодой? Старый?
— Тридцать будет. Натерпелся за войну. Огонь, воду и медные трубы прошел, все на своей шкуре испытал. Самостоятельный. Только генералу подчиняется. И работяга. Восстанавливает хозяйство, даже Михеич доволен, говорит: «башковитый», в лошадях толк знает. Посмотрит и сразу: эта такой породы, эта — беспородная. Все понимает.
Суп с бараниной оказался отменным. Анна Александровна хотела добавить чего-нибудь своего, но Нарчо не позволил. В мешке был еще узелок с затвердевшими лакумами. Он выложил их на стол с полного одобрения Айтека. Анна Александровна накрошила лакум в бульон и, усадив ребенка на колени, покормила. Айтек и Нарчо, наголодавшись, ели шумно, с аппетитом.
— Какой он нации? — Айтеку не давал покоя «кавказец».
— Не знаю. Из мусульман. Свиней не терпит. Был у меня поросенок, думала, подкормлю, продам, куплю Гошке что-нибудь. А он, будь неладен, выпустил поросенка из свинарника, тот и пропал. И тогда поссорились, дня три не разговаривали…
Нарчо снова порылся в мешочке.
— Хакурт! Попробуйте.
Анна нагнулась, хотела сначала понюхать эту странную коричневую муку; как и следовало ожидать, хакурт попал ей в горло. Хозяйка закашлялась, из глаз полились слезы. Придя в себя, она спросила:
— Кофе? По цвету похож на кофе. — Попробовать хакурт Анна уже не рискнула.
— Это очень вкусно, только молоко нужно. Лучше всего кислое, — объяснил Айтек.
— Где ж его возьмешь…
Нарчо не мог примириться с тем, что репутация хакурта вызывала сомнение; он набил полный рот и жевал с улыбкой, наслаждаясь.
Анна Александровна положила щепотку на язык. Ей понравилось, только суховато.
— Дети очень любят хакурт, — рассказывал Айтек. — Матери дают им его в награду за послушание. И хранится он долго. Ни зимой, ни летом с ним ничего не сделается. Только от сырости держи подальше… Если во рту хакурт, разговаривать нельзя, — засмеялся Оришев. — О молчуне говорят: «У тебя что, хакурт во рту?» А если замешать на меду…
— На меду? На сладкой водичке замешаю для Гошки — попробует. Вкусно.
— С молоком бы его! — Нарчо вспомнил дом, маму, которая, позвав детей ужинать, наливала каждому по чашечке кислого молока и клала сверху две-три ложки хакурта. Нарчо перемешивал хакурт с молоком, получалась вкусная, ароматная еда.
— А еще у нас говорят, — не умолкал повеселевший Айтек, — если человек дал тебе отведать то, чего ты никогда не ел, считай, он тебе день жизни прибавил.
После ужина беседовали недолго. Хозяйка понимала: гости с дороги. Вскоре все легли.
Нарчо долго не мог заснуть. Все думал, как сделать что-нибудь хорошее хозяйке. И обликом своим, и именем она напоминала ему учительницу русского языка. Жаль только, недолго он учился… Отремонтировать хлев? Но живности нет никакой. А что, если сложить печь? Старая вот-вот развалится, дымит вовсю, а до весны еще далеко. Хорошая печь — спасение, но сложить ее не просто. Вот если бы Айтек взялся за это дело!.. Вдруг мальчику пришла в голову новая идея — а может, купить ей козу? Это дело. Анна ведь в долг брала козье молоко для ребенка. Дороговато, конечно. Командировочных не хватит, придется добавить и те, что дала Кантаса. Нет, так нельзя, до дому еще далеко, мало ли что ждет впереди. Нарчо спорил сам с собой: внезапную мысль, как непослушного жеребенка, он старался загнать назад, в вольер, а она лезла на волю, не давая ему покоя.
Гошка, наевшись бульона, мерно посапывал. Ребенок, может быть, первый раз за много месяцев сытно поел. Анны Александровны словно не было дома, до того тихо она лежала. Айтек как завалился, так и захрапел, изогнулся, уперся коленками в бок Нарчо, а головой — в плечо. Хозяйка гостеприимно предлагала гостям единственную кровать и хотела сама устроиться вместе с ребенком на лежаке, но Айтек наотрез отказался: «Разве табунщики спят в кровати? Их дом — пещера, одеяло — бурка, матрац — трава, а подушка — седло». Тогда хозяйка принесла им охапку соломы, расстелила ее между низким лежаком и стеной. Айтек покрыл солому кошмой, которую не забыл прихватить с собой, и постель получилась что надо.
Утром Айтек поедет в Грачи. Восемнадцать-двадцать километров — не расстояние, к вечеру вернется. Посмотрит коней, которых Михеич держит вдали от посторонних глаз. Да и «земляк» его заинтриговал. Кто он? С этими мыслями Оришев заснул — как в бездну провалился.
Утром, открыв глаза, Нарчо подумал, что проснулся раньше всех, хотел встать и наколоть дровишек. Глянул — Айтека и след простыл. Приподнялся на локте, посмотрел на кровать — а там один Гошка. «Вот ленивец, все проспал!» — рассердился на себя мальчик. Комиссар бы засмеял его. Он быстро обулся (спал Нарчо одетым, как табунщики в горах), хотел выйти наружу и в дверях столкнулся с хозяйкой. В руке Анна держала все ту же чуть помятую солдатскую кружку. Та была пуста. Нарчо догадался: Анне хотелось дать сыну хакурта с молоком, как советовал Айтек.
— Куда вы так рано делись?
— За молочком для Гошеньки бегала.
День обещал быть пасмурным, холодным. Ветер не затихал ни на минуту и с такой силой качал голые деревья, будто хотел вытрясти из них душу.
Нарчо представил себе соседку — злую, жадную старуху. Что бы сделать такое этой ведьме, чтобы она не смела отказывать в молоке голодающему ребенку? Ладно, утешал он сам себя, раз обратно поездом ехать, нечего баранину беречь. Только куда чуть свет исчез Айтек? Сбегать на конюшню? Как там Марем и Тузер? Айтек, наверное, к ним пошел.
Анна подошла к кровати, откинула одеяло и взяла на руки голенького мальчика. Нарчо ужаснулся: таких тощих детей он никогда не видел. Можно пересчитать ребрышки, каждая косточка видна и на ручках, и на ножках, белесая головка болтается, шейка толщиной с большой палец Айтека…
— Где живет козина мама? — Нарчо от волнения стал косноязычен.
— Какая козина мама?
— Да та, что молока не дала.
Хозяйка не спешила с ответом. Вдруг паренек пойдет отнимать молоко силой? Тогда убегай с хутора. И так она здесь пришлая, и так все на нее смотрят, как на чужую.
— На что тебе? Коза-то собственная, не колхозная. Хочет — продаст, не хочет — не даст. Давала, пока верила… Теперь видит, не из чего мне возвращать долг, отказала. — Анна укутала ребенка в тряпье и держала его теперь на одной руке, не чувствуя тяжести, держала, словно то была кукла, а ведь Гоше уже исполнилось два годика.
— А если долги уплатить, сговорчивей будет? — Нарчо взял бурку, стряхнул с нее солому, повесил на стену, хотел подмести веником мусор и вынести.
— Чем платить-то? — хозяйка обернулась к мальчику, посмотрела на него глубоко запавшими глазами; в них не было ничего, кроме отчаяния. — Эвакуированная я. Из Харьковской области. Немцев прогнали — поехала на свой хутор: от нашей хаты даже горсти пепла не осталось. Ветер развеял. Все сожгли, окаянные. Пришлось возвращаться сюда. Тут хоть крыша над головой, работа — какая ни есть. Директор обещал дать овса или ржи в счет зарплаты.
На Нарчо словно скала обрушилась. «Даже горстки пепла не осталось…» Он вспомнил свой дом, в котором сгорели и родители и сестренка. По щекам покатились слезы, щеки запылали. Он отвернулся, чтобы хозяйка ничего не заметила. Схожесть судеб сблизила Нарчо с этой несчастной женщиной, с ее погибающим от голода ребенком. В крошечном страдальце, дышащем на ладан, он ощутил брата по несчастью, которому надо помочь. Нарчо резко смахнул рукой слезы, будто лозу рубил, овладел собой и твердым голосом спросил:
