Провожая комиссара взглядом, сбив за затылок пилотку, Петелин проговорил в раздумье:
— Лучше бы уж причастили без исповеди.
— Очертя голову кинься еще разок! — сердито сказал Бугаев. — Симонов этого не забывает…
— Симонова я знаю. Он не поймет… У майора его собственное «я» выше простых человеческих чувств! Что же, в его руках главное кадило…
— Слушай, Вася, — Бугаев пододвинулся ближе, — держи-ка свое «я» при себе, а командиру оставь его собственное. Вот ты еще не понял, что мы преждевременно нашумели! Симонову нужно сохранить все силы для решительного удара. Помнишь, он говорил, что надо учиться воевать не на случаях, подвернувшихся под руку, а последовательно, с учетом общего плана!
— Это ты, Павел, говоришь от себя?
— Я говорю за комбата.
— Нет, я хочу понять тебя точно.
— Поймешь, наберись терпения.
Вот уже час, как враг поливает раскаленным свинцом все, что было скрыто на его пути в пожухлой траве. За высотками, в расположении противника, разрастался лязг гусениц и гул танковых моторов. Над первым стрелковым батальоном с нудным воем проносились мины. Дрожал воздух. Позади гулко хлестали взрывы.
Свалившись на дно одной из траншей в расположении своего батальона, Рождественский удивился, увидя незнакомых ему бойцов. Стараясь перекрыть очередь станкового пулемета, он крикнул:
— Здорово, орлы! Что-то я вас не знаю!
— А мы из отступающих, — ответил круглолицый солдат с забинтованной головой. — От Харькова шли батальоном, а теперь…
Рождественский вспомнил, ему говорили в какой-то траншее, что трое из отступающих отказались выполнять приказ Бугаева, не ушли с переднего края.
Очевидно, это были они. С первого взгляда осталось приятное впечатление: что-то располагающее было в глазах круглолицего, зорко выглядывающих из-под окровавленного бинта.
Рождественский выглянул из окопа. По земле расстилался сизый дымок. И вдруг впереди выросла вражеская пехота. Ноги наступающих были скрыты травой, — казалось, над степью движутся призрачные обрубки туловищ.
Рождественский не двигался, взор его, напряженно устремленный вперед, застыл. Ощутив прикосновение плеча солдата, он повернулся к нему:
— Как вас зовут?
— Рычков Николай! Рядовой Рычков…
— Вот что, рядовой Рычков, посмотрите, впереди офицер. Вон все время взмахивает рукой с пистолетом, точно загребает воздух. Видите его? Весь в черном, а на рукавах скрещенные кости и череп.
— Вижу! — ответил Рычков, все больше суживая глаза. — Этого гада и в потемках отличить можно — с такими встречаемся не в первый раз.
— А ну, откройте ваш счет! Одного они не заметят… мало ли их спотыкается на бегу?..
Рычков выпустил короткую очередь. Смахнув выкатившуюся слезу, всмотрелся. Изловчившись, дал вторую длинную очередь и опять промахнулся.
— Напрасно нервничаете, — заметил Рождественский. — Одолжите мне ваш автомат.
Если бы эта оплошность касалась одного Рычкова, не задевая престижа его боевых товарищей, Николай не был бы так огорчен. Стыдясь оглянуться, он слегка отшатнулся назад и молча передал автомат комиссару.
И сейчас же последовала третья короткая очередь.
— Офицер упал! — воскликнул Алеша Звонарев. — Головою назад повалился.
— Хорошая примета! — сказал Рождественский, возвращая автомат Рычкову. — Туда же придется им повернуть и носом.
Но вражеская пехота упрямо приближалась к переднему краю. Она уже перешла в стремительный бег, ощетинясь лесом широких тесаков. Слышались выкрики, которыми эсэсовцы подбадривали себя.
— Чрезвычайное представление! — стиснув зубы, процедил Рычков.
— Боитесь? — быстро оглянувшись, негромко спросил Рождественский.
— Нет, опротивел мне этот гвалт! Рожи землистые, пьяные. Орут по-кошачьему.
Рождественский подумал: «Пора!» Но вторая рота лейтенанта Савельева еще какие-то секунды молчала. «Время!» шепотом произнес капитан. И вот ударил станковой пулемет. Стучал беспрерывно, грозно, но одиноко. Затем хлопнули винтовочные выстрелы. «Время!» — настойчиво кружилась мысль. И вдруг грянули автоматные очереди. Они словно запели, сливаясь воедино с нарастающим треском пулеметов, полыхая горячим ливнем навстречу врагу, вырывая фашистов из передней цепи.
Гитлеровцы падали, взмахивая руками, словно зловещие птицы вывернутыми крыльями. Задние перепрыгивали через сраженных, ряды быстро таяли, утрачивая стройный порядок, но оставшиеся продолжали идти. А мощь нашего огня все усиливалась. Стоял беспрерывный гул.
Наконец, наступающие не выдержали. Шквалом огневого вихря их прижало к земле.
Рычков перестал стрелять. Он похлопал ладонью по выходному отверстию дула, улыбнувшись, заговорил восторженно:
— Чрезвычайно мало сказать, что наши теперь бьют их в упор! На таком расстоянии даже не требуется особой наметанности глаза! Ну, поглядите! Наконец-то и мы стали бить на выбор! — он захохотал, но сразу же будто прикусил язык и, хмуря брови, отодвинулся в угол.
Рождественский заметил перемену в настроении Рычкова и, усмехнувшись, сказал:
— Скандальное у них крушение мечты!..
— Верно, скандальное, — нехотя отозвался Рычков. — Допрыгаются еще, караси!
Рождественский выглянул из-за насыпи. Солдаты противника уползали к своему переднему краю. В нейтральном промежутке зеленело множество неподвижных точек. Стрельба затихла. Он достал папиросы, закурил молча. И только сейчас обратил внимание на сидящую в углу траншеи девушку с санитарной сумкой. Она сидела, поджав под себя правую ногу, левая ее нога была вытянута вперед, руки лежали на сумке с красным крестом, застывшее лицо ничего не выражало. Казалось, в этот момент девушка жила только слухом.
— А вы сидите, словно к прыжку приготовились. О чем вы так сосредоточенно думаете? — спросил ее Рождественский.
— Профессиональная привычка, — ответила Лена Кудрявцева — это была она. — В бою всегда сидишь и ловишь на слух, где закричат: «Санитара сюда!» Вот и все мои думы в такие минуты… Это и не думы даже, а ожидание, когда потребуется моя сумка с красным крестом…
— Позвольте, но разве вы все делаете механически? Без чувства, без мысли выполняете ваш профессиональный долг?
Девушка чуть заметно повела бровью, болезненно улыбаясь краешком тонких красивых губ.
— Может быть — да! Во всяком случае, я знаю свои обязанности медсестры. Ничто другое меня не занимает в данную минуту. Моя сумка!.. Вот что сейчас составляет часть моей жизни!.. Иногда мне кажется, что именно в сумке с красным крестом спрятана жизнь многих людей. Я стараюсь скорее приоткрыть эту сумку. Перевяжешь вовремя, душе легче…
Несмотря на старание всех трех обитателей окопа соблюдать подчеркнутую вежливость по отношению к комиссару, показать заинтересованность в разговоре с ним, Рождественский почувствовал, что каждый из них словно старался уединиться. Особенно чувствовалось это в безучастном тоне девушки. Но в дальнейшем разговоре, когда он спросил, почему они не ушли на отдых, глаза Рычкова внезапно ожесточились и выражение усталости моментально исчезло с его лица.
— Мы же не бежали, когда немецкие танки мяли остатки нашего батальона. Мы ждали подмоги. А встретились с вашими, нам предложили смотаться в тыл. Чрезвычайно, знаете, обидно!
— Да, политрук Бугаев снисходительно разговаривал с нами, — поддержала Лена, — милость оказывает и только…
— Вы бы могли отдохнуть, — возразил Рождественский.
— Вчера мы чуть не падали от усталости, но мы не уходили, ждали… Потом мы присоединились к вам. Хотелось ухватиться за свежую силу, чтобы вместе с вами… А нам бесцеремонно сказали: «Уберитесь!» Правильно это, товарищ капитан? — спросила Лена.
— А разве позабыть нам боевых друзей? — взволнованно прервал ее Николай, защищая ее довод. — Нет, наша драка еще не кончена!..
— Мы поклялись отомстить, — продолжала Лена. — Все, что пережили, мы все будем помнить.
Вслушиваясь в тихий, усталый голос девушки, комиссар взял ее огрубевшую руку и словно снова почувствовал в эту минуту всю глубину страданий не только одной медсестры, — многих тысяч людей.
— Немцы от нас добиваются именно слабости, — сказал он. — Об этом всегда и везде надо помнить.
По лицу девушки скользнула хмурая тень. «Он считает нас слабыми», — подумала она. Пальцы ее задрожали. Освободив руку из горячей ладони капитана, она сказала:
— Напрасно вы думаете, что мы за время отступления потеряли способность сопротивляться… Это не так.
Сосредоточенный Звонарев вдруг воскликнул:
— Воздух!
Со стороны Моздока послышался прерывистый рокот вражеских самолетов. И вскоре над «Неволькой», немного повыше овеянных пылью и дымом высоких ив, показалось двенадцать юнкерсов.
