— А что нам остается делать? — подхватил Вепрев. — Наша такая участь: мы в чужой хате: «Ходите осторожнее, пожалуйста, не скрипите половицами». Ясно тебе?
— Нет, не ясно, — отозвался Серов.
— Не ясно?! — Вепрев задумался. — Да ведь мы же артиллеристы! Какой для нас подвиг, допустим, с этой пехотой?!
— Ты погляди, погляди, как режет наша пехота! — зашептал Серов. — Бегут фрицы, а их из пулемета! Эх, поделом вам, гады! А… валятся!
Вепрев наблюдал с минуту и опять опустился на дно окопа.
— Бегут они правильно. Не люблю кривляться. Лег на боевой курс, полный вперед! Меньше пуль нахватаешь.
— О! — воскликнул Серов. — Уже прижали их е земле! Сейчас дадут задний ход — смотри!
— Ну, скажи ты мне, — не слушая друга, продолжал взволнованно Вепрев, — разве мы в своей гавани бросили якорь?
— Сиди! — не выдержав, вскрикнул Серов. — Хочешь подвигов? Будет эта возможность. С пользой для дела и здесь можно собой пожертвовать. А пока жди, подвернется случай… До Каспия далеко, а ты рвешься! Не понимаю, чего ты от меня хочешь?
— От тебя? Слово «хочу» я не сказал. В моем положении я не должен «хотеть»! не предусмотрено полевым уставом.
Неожиданно в окоп свесилась русая голова Рождественского.
— Привет черноморцам! Воюем?
Вепрев сел на корточки, его голова выдвинулась над окопом.
— Всунули нам ремесло кротов, — уныло начал он сразу, — воюем, нечего сказать!
Опытным глазом Рождественский окинул окоп.
— Друзья, окоп у вас дрянь! — прервал он Вепрева. — Вы же тут не на даче. Сделали длинный, как шпала, а глубина в полметра. Так нельзя ожидать танки противника. Придется вам сейчас же углубить свою крепость.
Вепрев многозначительно сощурил глаза:
— Полюбопытствовать разрешите?
— Да, пожалуйста.
— А вы что, собственно, за начальство будете?
— Я комиссар батальона. К сожалению, не располагаю временем, чтобы поговорить с вами. Но мы еще встретимся. Счастливо оставаться, друзья. — Он отполз на два-три метра и вдруг возвратился. — Морячки, скажите-ка мне, обед вы получали сегодня?
— Один тут ползал с термосом, — ответил Серов. — Ну, и к нам подрулил. Накормили сытно, спасибо.
— А боеприпасами как обеспечены?
— В первой роте дали по норме.
— Не забудьте углубить окоп, — и Рождественский уполз, шурша в траве.
Как только шорох затих, Вепрев, улыбнувшись с лукавинкой, спросил у Серова:
— Как думаешь, друг мой Сеня, насчет окопа?
— Приказано, Митя! А боевой приказ — дело, окропленное святой водичкой, — сказал Серов, доставая шанцевый инструмент, которым снабдил их предусмотрительный Холод. — А ну, отвали-ка в угол, начинаю копать.
— Эх, друг мой Сеня, мочалка ты, а не моряк. Из тебя любой пехотинец может скручивать трос.
Вепрев ворчал уже без горячности, усталым и тусклым голосом. Но Серов не отзывался; поплевал сначала на одну, потом на другую ладонь и принялся за работу. Вепрев не выдержал:
— Давай и я свою лепту внесу. — Серов молча передал лопату. — Буду наворачивать, этак метра на два. Зимовать собираемся. Только из чего б это крышу устроить?
— Зимовать не придется, а танки встречать окоп наш неподходящий в данном состоянии, — ответил Серов, закуривая и посмеиваясь. — Работенка для меня — дело привычное. А ты что, мозолей боишься?
Вепрев ничего не ответил: мозоли на руках — явление привычное в его трудовом прошлом. Он поэтому насмешку Серова пропустил мимо ушей. Ведь где-то и когда-то, — это было до службы на корабле, — он рубил лес, строил в тайге проезжие дороги, потом работал у пилорамы на лесозаводе, пока не попал грузчиком на пристань, откуда и был призван во флот. Служба на боевом корабле ему понравилась, и артиллерист из него стал неплохой. Однако в силу ряда личных несчастий, исковеркавших его жизнь, с самого детства он рос в отрыве от коллектива. Включиться в коллектив, доверчиво принять складывающиеся в данном коллективе определенные порядки для Вепрева означало ограничить свободу своих мыслей. Это обязывало бы его отказаться от уже сложившихся привычек и причуд.
Он словно нарочно всегда стремился выставить напоказ свою независимость от всех и всюду и сдружился только с Серовым, хотя тот и называл его «стихией» или «братишкой» и пытался иногда сдерживать и предупреждать его резкие, порой бессмысленные поступки.
Но в то же время, сам того не замечая, Серов во многом как бы копировал Вепрева, в особенности его разухабистую манеру разговаривать с пехотинцами, глядя на них свысока, не пропуская случая напомнить о своем былом воинском «превосходстве» над ними. Правда, это не означало, что он готов был во всем поддерживать Вепрева, но и с этих случаях он находил другу оправдание в обстоятельствах. А своим другом он считал Вепрева вполне искренне, потому что их объединяло то главное ведущее начало в жизни, которое все время давало им силу драться с врагом, — большое чувство любви к своей Родине. Это чувство у Вепрева сказывалось и в боли, и в страхе за судьбу оставшегося в оккупации советского народа, и даже в том, что он нередко беспощадно поносил пехотинцев, ошибочно приписывая им вину всех бед на фронте. «Разошелся, понес, понес чепуху», — говорил иногда в таких случаях Серов, но сам в то же время не перегружал себя раздумьем, чтобы отыскать верное определение и затем сделать оценку создавшемуся положению. Трудный и какой-то угловатый Вепрев был ему мил, потому что он не щадил своих сил и жизни в бою, отступал только в безвыходные моменты, когда уже утрачивал веру в нужность дальнейшего сопротивления. Однако в последние дни Серов, к удивлению своему, стал замечать, что Вепрев, ругая пехоту, сам готов отступать, рассчитывая на спасение на кораблях.
* * *… Лена Кудрявцева вытаскивала из-под обстрела безжизненное тело Звонарева. Усталость последних дней давала себя знать. Напрягая последние силы, обливаясь потом, Лена еле доползла до первого окопа, заглянула в него. Она была неприятно поражена. В окопе сидели знакомые ей по полустанку матросы. Девушка молча опустила Алешу им на руки. Бережно положив Звонарева на дно окопа, Вепрев склонился над его мертвенно-бледным лицом.
— Это последний, сестрица? — спросил он, притрагиваясь рукой к вздутой груди Алеши, обмотанной окровавленными бинтами… Лицо моряка болезненно искривилось.
— Нет, это предпоследний, — Лена вдруг почувствовала, как исчезает ее прежняя злость на матросов. — Помогите мне отнести Алешу. Его надо срочно эвакуировать. Отвоевался. Прошу вас… Только я перевяжу его наново.
В то время, когда Лена, при помощи Серова, перевязывала раненного, мрачный и подавленный Вепрев неожиданно стал что-то напевать.
Над окопом выли мины и гулко рвались вблизи.
Как только закончили перевязку, матросы, приподняв Алешу, не пригибаясь, понесли раненного в тыл. Идя впереди, Вепрев продолжал напевать грустный мотив.
Серов тихо шепнул Лене:
— Вы, сестрица, не обижайтесь на него, — кивком головы он указал на Вепрева. — Пришлось нам многих товарищей хоронить. Вепрев не плачет, а так вот, всегда поет. Это у него от боли на сердце. Он, как ребенок, в таких обстоятельствах. Сердце у него мягкое. И психованный он в некотором смысле.
Кудрявцева не ответила. Голос моряка заглушили взрывы мин. Она обрадовалась встрече с двумя батальонными санитарами, которым и вверила дальнейшую судьбу комсомольца Алеши Звонарева.
После неудачной первой танковой атаки противник предпринял вторую, бросив на этот участок фронта еще большее количество танков. Сухой треск снарядных разрывов повис над степью. Взрывов почти не было видно, но окрестность заполнилась дымом. Грохот гусениц выдавал направление, по которому устремились танки. Вепрев стоял в окопе, выпрямив спину, глубоко вдыхая воздух, насыщенный запахом пороха, глядел и слушал, отстукивая кулаком по насыпи.
— Вот это здорово, Сеня! — проговорил он с азартом. — Здорово!
— Что тут «здорового»? — возразил Серов. — Не очень это весело.
— Да ты только глянь, как наши комендоры долбят эту ораву! Разве это не весело?
Из дымной мглы неожиданно выкатился вражеский танк. Схватив гранату, Вепрев юркнул на дно окопа.
Раздался лязг гусениц. Над самым разрезом окопа танк круто развернулся. Серов очнулся быстрее, чем Вепрев. Мгновенным взмахом руки он швырнул гранату под гусеницу. Сотрясая песчаные стенки окопа, грянул взрыв, но танк проскочил вперед. Секунду спустя, вытирая с лица бескозыркой холодный пот, Вепрев проговорил полушепотом:
— Где он сейчас, этот пехотный комиссар? Расцеловал бы я его в самую маковку!
— Не углубили бы мы окоп, что было бы?
— Юшка осталась бы от двух черноморцев…
